Четыре года в Сибири - Теодор Крёгер

Это мои товарищи!

- Вызвать фельдфебеля! – рычит комендант.

Несколько одичавших людей исчезают в земляной дыре, но тут же выходят вместе с другим, который срочно снимает шинель и, согласно уставу, принимает стойку «смирно».

- Представьтесь этому человеку.

- Мое имя Крёгер, товарищ, я назначен переводчиком у коменданта. Мы подаем друг другу руки.

Мужчина держит мою руку. Я замечаю, насколько он взволнован.

Тем же вечером у меня еще происходит долгий разговор с моим хозяином. Я дал ему деньги, он должен был беседовать с часовыми и подробно их расспрашивать. Теперь он должен сообщить мне все, что знает о лагере.

- Комендант – это изверг, барин. Осенью, когда поступали пленные, было уже холодно, он разрешил им только выкопать ямы, чтобы они там могли жить. Никто туда не мог войти, прежде чем они будут выкопаны правильно, даже если зима их всех убьет. Им пришлось даже самим мастерить себе кровати. Людей гоняли почти каждый день и ночь. Они ночевали под открытым небом, даже если шел дождь или снег. Зимой минимум триста пленных умерли, и эти, они тоже не протянут долго, барин.

Несколько дней спустя ко мне прибежал солдат.

- Скорее, ваше высокоблагородие! Господин комендант зовет вас!

- Ваши мерзавцы хотят со мной поговорить, – так встречает меня комендант. Его мундир расстегнут, он пренебрежительно копается в своей тарелке, на которой лежит кусок жаркого с картошкой и овощами. Рядом я замечаю его хлыст. В пяти шагах от стола, под охраной двух солдат с примкнутыми штыками, стоит немецкий фельдфебель. Я подаю ему руку, которую он пытается слабо пожать.

- Оставьте ваши нежности! – орет на меня комендант. – Спросите, чего этот парень хочет, но быстро, у меня нет ни времени, ни желания беседовать с этой сволочью!

- Теперь тепло, господин Крёгер, – просит фельдфебель, – товарищи хотели бы получить мыло, чтобы умываться, расчески, чтобы вычесывать вшей. Возможно, мы можем купаться, по крайней мере, в реке, нам бы даже этого уже хватило.

Я перевожу это коменданту.

- Зачем этим свиньям купаться! Расчески и мыло! Они должны все сдохнуть! Ничего нет!

Я пытаюсь уговаривать, я прошу, но это не дает результатов.

- Мы на краю отчаяния, с нами обращаются недостойно человека, все же, мы – военнопленные, а не преступники, есть же международная конвенция...

- Конвенция?! – комендант внезапно прерывает его. – Я это понял! И в следующее мгновение хлыст опускается на голову фельдфебеля, но удар был направлен плохо. – Высечь! Лицо ругающегося стало темно-красным от ярости. – Со мной, царским офицером, хочет говорить такая вот скотина!

На дворе комендатуры спину фельдфебеля обнажают, мужчину кладут на нары, привязывают к ним. Подходят четверо солдат с нагайками, комендант командует, удары сыплются. Туго-натянутая спина меняет цвет, кожа лопается, течет кровь.

Немецкий фельдфебель не издал ни звука.

Полумертвого, его поднимают с окровавленных нар. Он не двигается. Я несу стакан воды и пытаюсь влить замученному хоть каплю, но тщетно. Я беру носовой платок, пытаюсь смыть кровь со спины и укладываю человека на скамью.

Мы одни, двор уже пуст.

Проходит много времени. Наконец, мужчина открывает глаза, пьет воду, два, три глотка.

Мы смотрим друг на друга... мы молчим.

Я знаю, он никогда в жизни не забудет этого, также как я никогда не забуду мои удары плетью.

С голой, кровоточащей спиной фельдфебель, шатаясь, бредет в лагерь военнопленных. Я иду с ним рядом. Если кто-то встречает нас и видит спину немца, он с ужасом отворачивается; во всех глазах ужас.

Они знают это.

Фаиме

Владельцами татарской лавки были братья Исламкуловы. Их отец, вождь многих татарских родов, якобы как-то в Крыму выразился в неблагоприятном духе о правительстве, после чего всю семью навечно сослали в Сибирь. Отец умер от скорби и тоски по родине, мать – от печали после смерти ее мужа. Теперь созданным еще отцом магазином управляли три его сына и их сестра. Они были усердны, умны и смертельно ненавидели эту страну и ее правительство. Воспоминание о Крыме было для всех них только мечтой, так как они были еще детьми, когда их родители вынуждены были покинуть родину. Пустыня Сибири наполовину стала их привычкой, хотя Крым оставался вечно их тоской. Ненависть к русским у татар в крови уже много веков. Со времени их великого Чингисхана в тринадцатом веке до их жестокого покорения царем Иваном Грозным в середине шестнадцатого века татары владели половиной России и большими территориями Польши, Венгрии, Моравии и Далмации. До сегодняшнего дня русские сохранили много татарских обычаев. Привычный глубокий поклон, падение на колени – это обычаи татарских времен, знак самого большого уважения, страха и верноподданничества. Также в русском языке сохранилось много монгольских и татарских слов. Во все времена мужчины татарского происхождения находились среди ключевых личностей страны.

Еще сегодня татары строго придерживаются учения Мухаммеда. «Никто не может избежать своей судьбы», учит Коран, все определяет «кисмет», неизбежная судьба. Между собой татары держатся вместе образцовым, даже таинственным способом. Это сближение облегчается для них их татарским письмом, которое большинство русских не умеет читать, татарский купец ведет даже свои конторские книги в большинстве случаев на своей собственной письменности. Их исключительная хитрость, честность, надежность и чистота и, в особенности, их заповеданная Кораном умеренность отличают татар от среднего русского. Это и есть основные причины благосостояния, в котором большинство татарских семей живет даже в самых бедных городках Сибири. Неудивительно, что это социально лучшее положение вызвало к ним ненависть русских, и неудивительно, что эта ненависть вызвала уже ответную ненависть татар. Потому татары с тайным злорадством приветствовали поражения русских в войне.

Как немец я вследствие этого вскоре нашел симпатию у братьев Исламкуловых, и из этого должно было получиться сотрудничество, которое было бы очень полезно и мне, и татарам.

Их лавка удовлетворяла мои потребности во всем необходимом. Я ходил туда почти каждый день.

От меня сейчас срочно требовалось закрепить мою свободу, по крайней мере, здесь в Никитино. Мне было абсолютно ясно, что я никогда не получу разрешение на проживание в крупном городе. Однако мне следовало защититься от возможных последующих репрессий. Переписку мне запретили, единственное письмо, которое я получил от отца, мне громко прочитал вслух Игнатьев. Я мог только ответить: «Мои дела идут хорошо, я здоров. Деньги получил с большой благодарностью. Письма я писать не могу». Такими были предписания из Петербурга, и им мне приходилось безоговорочно подчиняться.