Искушение винодела - Элизабет Нокс

Зас умолк.

— Мне никогда не увидеть этого, — произнес Собран, — Единственного гостеприимного места в аду.

— Оно сумеречное, полное тусклого света и цветочных ароматов. — Помолчав, Зас спросил: — Так ты более не ожидаешь отправиться в ад?

Они посмотрели друг на друга. Собран зарделся.

— Если опустить это, — сказал Зас, — и если ты по-прежнему думаешь, будто из-за меня на тебе проклятие, то я и тут остаюсь твоей удачей. И злишься ты только потому, что я полностью тебе не открылся.

Перестав скрипеть зубами, Собран сказал:

— Все это время ты играл со мной.

— Нет. Но удовольствие получал.

Подойдя к дереву, Зас прижался к его шершавому стволу, и серая кора вдруг показалась Собрану частью пышного убранства ангела — так она хорошо контрастировала с бледностью перьев, драгоценными камнями, золотом, безупречной белизной кожи. И каждая из сторон контраста будто бы набрала полную силу, пробудилась безудержной свежестью, заключенной в слепой силе гигантской Волны.

— Прячась, ты причинял мне боль, — снова заговорил Зас. — Впрочем, я научился смиряться с твоими сюрпризами. Все эти годы я был так занят — бесцельно занят, — что друзей заводил очень немного, и все они казались мне хорошими. Мужчины, женщины — сознательные люди, добрые… или сдержанные. Как и я, они смирили свои аппетиты, личные устремления, будто родились с иной, благой целью улучшить мир, доказать его ценность. Встретив меня, эти люди сделали все во славу Господа. Бог есть любовь для некоторых, вроде моего друга монаха; для других, вроде Афары, — правда. А ты иной. Ты отправился на войну, обзавелся семьей, занялся виноделием, словно я в твоей жизни стал некой приправой к вкусу земного существования, солью, которой тебе не хватало, но далеко не самой главной частью. Я стал каким-то событием, календарной датой. До тебя я выбирал себе в друзья отшельников, людей, которых находил одинокими в странные часы, или же делал отшельниками тех, кого встречал. В конце концов, я сам — отшельник. Отшельник в аду. Ты для меня стал иным.

Собран, сопротивляясь доверительному тону Заса, отвечал, что падшему ангелу только и пристало общаться с отшельниками. Любой, кто обрекает людей на проклятие, должен иметь сердце работорговца, сердце, для которого усладой звучат звон монет, треск плетей на плантациях, скрип мельничного колеса или грохот молота в шахтах. Ему сладок крик матери, оплакивающей потерю детей. Ведь как удобно для прогнившего в сердце и привередливого существа вроде Заса общаться с людьми без семей, без земли — с этими его друзьями, учеными и одиночками.

С минуту Зас хранил молчание, затем спустился с камня, задевая крыльями дерево, — перья при этом отогнулись против роста, словно пальцы, хватающие ствол. Ангел посмотрел Собрану в лицо.

— Сегодня ты просил: «Расскажи мне что-нибудь, Зас», потому как несчастен. Теперь ты зол, а я — работорговец, убийца, заплечных дел мастер.

— Я не несчастен, — сухо ответил Собран.

Он не мог позволить себе отвернуться, а потому только закрыл глаза. И даже не вздрогнул, когда Зас провел ему по щеке мозолистой ладонью.

— Я никогда не играл с тобой. Говорил от всего сердца. Твоя дружба помогла мне уяснить смысл отношений с другими людьми. Я стал лучше понимать боль ссоры, — Зас вздохнул. — Но я не желаю говорить о Боге. Почему? Порой мне кажется, будто Он окружает меня, словно пыльца, и я эту пыльцу разношу.

Собран открыл глаза, и Зас ему улыбнулся.

— Я знал, что ты говоришь о Боге, только чтобы убедить меня в своей чистоте, — сказал Собран, — Но я подумал, что для тебя все случается во славу Господу, нравится тебе или нет.

— Я это чувствую, да Мои мысли поначалу рождались во славе Господней. Но мне думается, что Бог не создавал этого мира, а значит, мои чувства ошибочны.

За эту ересь Заса и сбросили с Неба. Собран ликовал: наконец все раскрылось! Все сделалось кристально ясным, и Собран словно увидел зеленую, залитую солнцем долину, на которую ничего не упадет и которую ничто не потревожит, даже голос Кукушки. Таким представлял себе мир Зас — пустым местом, на которое однажды набрел Бог.

В теплом жемчужном свете зарождающегося рассвета один из каменщиков вышел из-под покрова будущего дома и стал мочиться на стену. Заправляясь и зевая, он осмотрелся. Взгляд задержался на вершине холма, на человеке в кресле… Собран помахал ему, а Зас тем временем попытался укрыться за деревом.

— Он видит меня? — спросил ангел.

— Уверен, он не понимает, что видит.

Когда Аврора была еще ребенком, у ее отца в конюшне содержалась хромая кобыла — старая боевая лошадь, о которой хорошо заботились. Граф как-то проезжал на ней мимо скрытого порохового заряда, и когда грянул взрыв, то шрапнель изрешетила молодого виконта, ехавшего рядом. У кобылы графа пострадали нога и бок — она одолела четверть мили диагональными прыжками, будто какой-нибудь цирковой зверь, пока не выдохлась. Отец Авроры велел конюху не добивать лошадь и спустя три дня, возвращаясь в свой полк, заметил, что кобыла заметно поправилась, а ее раны начали заживать. Лошадь уже ни на что не годилась, однако ее берегли как члена семьи. Спустя годы отец поведал Авроре ее историю и заставил прощупать бока животного, там, где под шкурой, покрытой рубцами, ощущались шрапнельные пули.

В возрасте тридцати трех лет, спустя полгода после свадебных торжеств, Аврора обнаружила у себя на теле почти такие же уплотнения. Женщина принимала ванну и намыливалась без губки… Под кожей будто застряла крупная дробь.

И только через несколько дней, когда служанка расшнуровывала Авроре корсет, та ощутила стянутость в боку — не мягкую, как при ушибе, а плотную, будто при ранении.

Аврора не покинула гардеробной и не отправилась к супругу в комнату, а после к нему в постель. Не зажгла она свечи, чтобы написать письмо одной из подруг. Но за завтраком объявила, что суетный Париж сильно утомляет и что ей хотелось бы назад в Вюйи. На вопросы мужа, счастлива ли она с ним в браке, Аврора ответила утвердительно, однако дальше ничего сама говорить не стала. Не стала она и сворачивать в дом бывшей золовки, где ее сын сейчас гостил среди сестер и братьев, под присмотром гувернера, хотя если бы и случилось к ним заехать, то только ради Поля.

Личный доктор — пожилой, самоотверженный — обследовал ее сначала по доверенности: Аврора указала расположение болезни на тряпичной кукле, выполненной в форме женщины. Обследовав же саму Аврору, доктор высказал неуверенность, но то вполне мог быть рак. Надо было пронаблюдать, как быстро станет расти уплотнение. Впрочем, в городе имелись хирурги, которые могли бы прооперировать Аврору. Париж — то, что нужно, сказал врач. Однако подобная операция означала бы потерю некоторой доли женственности, и потому Авроре надлежало не советоваться насчет лечения с мужем.