Искушение винодела - Элизабет Нокс

— Вашу маму мне увидеть не довелось, я ведь переехала сюда уже после того, как вы потеряли дочь. Первое, что я узнала, — это то, что у вас с Селестой умер ребенок от скарлатины.

— Почему вы запомнили это? От скарлатины в тот год дети умерли и в других семьях: два младенца, один четырехлетка и еще девочка тринадцати лет. Единственная причина, по которой я забыл точные имена младенцев, — это потому, что точно так потом нарекли других детей. Новорожденные воскресили мертвых и выросли. Девочку звали Жанна. Старшая у четы Гарвей.

— Почему мне рассказали о вашей дочери? Когда умер мой муж, нашлись те, кому не терпелось указать мне на других членов этого тайного братства переживших недавнюю потерю. Вы носили черную нарукавную повязку. Помню, как однажды вы запрягали лошадь в телегу, груженную пустыми бочками. Сбросили сюртук, сняв с его рукава повязку, закатали рукав рубашки, снова надев повязку повыше локтя. Вы обращались с ней бережно, будто знали, что за вами все наблюдают — а все за вами наблюдали. Дядя был высокого мнения о вас и говорил — в упрек остальным, я думаю: «Свое горе Собран Жодо чувствует».

— Какая память, Аврора! Да вы знаете меня лучше любого из моих детей.

Собран коснулся ее руки. Затем налил себе еще шампанского и осмотрел его на свет.

— Что замечательного вы находите в бокале, когда смотрите на него так?

— Кое-что нахожу. В мире все потребляется неравномерно. И ночь лучше дня. — Собран на время задумался. — Я знаю кое-кого, кто помнит все на свете.

— Хотела бы я познакомиться с ней, чтобы она и меня запомнила.

Собран недоуменно взглянул на Аврору, но та не дала ему и рта раскрыть и продолжила:

— Она запомнила бы детей, погибших от скарлатины, которые бы только начинали пользоваться христианскими именами своих семей?

— Если б он хоть раз встретил их — тогда да.

Отравленная дружба… Он!

Собран прикрыл глаза. Аврора внезапно ощутила себя разбитой, а желудок будто превратился в бездонный колодец. Ее всю переполнило чувство собственного ничтожества; гордость ушла, грудь вновь ощущалась как мешок с камнями, подвешенный к ребрам и переброшенный через край могилы. К чему ограниченность, разумность, самоотречение, когда тут такие преступные желания? Яд — как представил его Собран — это то, что происходит между мужчинами, которые слишком сильно сближаются. Вот откуда накрахмаленные воротнички, вечно застегнутые пуговицы, сдержанность в словах и поступках, походы в церковь… Как она сразу не догадалась?

Аврора заметила, как Собран смотрит на нее, и собралась уходить. Если она и побледнела, то он вряд ли заметил.

— Хотите, — спросила она, — чтобы я прислала вам из Парижа книги? Какие?

Рю-дю-Бак,

Париж,

7 декабря 1833 г.

Г-н Жодо!

Поскольку Вы не написали мне, я заключаю, что моя мать не сказала Вам о своей смертельной болезни. Она более не в состоянии двигать правой рукой. В Париже есть хирург, знающий способ, как облегчить течение болезни. Он говорит: оперировать надо срочно. Мама, однако, настаивает на приезде в гиато, несмотря на слабость и на срочность ситуации. Полагаю, она рассчитывает приехать в поместье, остаться там, когда дороги станут непроходимыми из-за снегопадов, и тихо умереть в спальне у очага. Вспомните: она не верит в Бога. И в предопределенность судьбы тоже. Я напуган. Удерживать мать не имею сил. Барон очень зол и ведет себя как настоящий деспот, только указывает: мадам то, мадам это. Мать, впрочем, на нас внимания не обращает. Она, разумеется, хочет, чтобы я поехал с ней, даже подыскала мне гувернера — ужасного немца. Но клянусь: более не посмею роптать на него, пусть только мама выживет.

Я написал также тетушке и друзьям матери, сестрам Леспе и Педмон, и теперь пишу Вам с одной целью: чтобы Вы умоляли ее сделать все возможное, дабы спасти собственную жизнь.

Ваш верный друг

Поль де Вальде, граф де Вюйи.

Кло-Жодо,

20 декабря

Дорогая баронесса!

Поль написал, что Вы больны, упомянув при этом слово «смертельно». Сказал, Вы отказываетесь от операции, которая могла бы спасти Вам жизнь. Поль описывал операцию как способную облегчить течение болезни, я же надеюсь, она сумеет ее победить. Боюсь показаться неуважительным и небрежным к чему-либо, однако я пишу в чудовищной спешке, опасаясь не успеть отправить это письмо с последним дилижансом. Со следующим почтовым экипажем, боюсь, Вы разминетесь по дороге сюда.

Если Вы боитесь операции из-за боли, то болезнь под конец причинит боль куда сильнее. Страдать придется в любом случае, но Ваше мужество равно Вашим страданиям.

Приезд в гиато в данных обстоятельствах непозволителен, даже если б он стал последним для Вас. Умоляю, останьтесь в Париже и лягте под нож — все, кто любит Вас, желают Вам только добра. Я же отказываюсь считать это письмо к Вам последним. Надеюсь, Вы примете совет, и буду молиться о Вашем выздоровлении. Верю, что еще встречусь с Вами весной, когда здоровье Ваше станет много крепче.

Ваш друг

Собран Жодо.

Но встретились они раньше. Зимней ночью, когда валил густой снег, к шато подъехал экипаж Авроры. Собран слышал из своей комнаты в западном крыле, над бродильней, голос верхового во дворе, слышал, как заскрипели железные колеса кареты по гравию, как потом люди шли по коридорам и как шипели зажигаемые свечи.

Хозяйка и работник встретились следующим утром в самой маленькой гостиной шато. Аврора, закутанная в шали, сидела на диване, подобрав ноги, с книгой на коленях. Волосы ее были убраны в кружевной мешочек на затылке. Сама Аврора смотрелась усталой и бледной, но никак не пожелтевшей и не на пороге смерти.

Собран спросил, прочла ли баронесса его письмо, на что она отвечала: должно быть, ее экипаж разминулся по дороге с почтовой каретой. Отвечая, Аврора не смотрела на Собрана — смотрела вниз, подняв брови. Она только спросила: получил ли Собран посылку с книгами?

— Да, благодарю. Но прочел пока только Гюго.

Аврора подняла взгляд, собираясь поговорить о Викторе Гюго, но Собран опередил ее, сказав:

— Поль написал обо всем. Эта операция — надежда, которая не станет храниться, Аврора. Нельзя запечатать надежду в бутылку и надеяться на улучшение. Вы просто обязаны сделать все, что в ваших силах.

Аврора посмотрела на него — взгляд ее остыл так же быстро, как твердеет воск на погасшей свече. Она подобрала ноги, и цветочная вышивка на парчовой юбке, поймав свет, заиграла красками, словно живое оперение. Аврора плотнее закуталась в кашемировую шаль.