Еврейский вопрос Ленину - Йоханан Петровский-Штерн

Но если такое видение Ленина глазами русского почвенника большевикам вполне подходило, Клюев как поэт был им совершенно чужд: в 30-е гг. он был арестован, сослан и расстрелян по ложному обвинению в антисоветской пропаганде.[151]

Тем не менее квазирелигиозное клюевское изображение Ленина прочно утвердилось в советской поэзии 1930–1970-х гг. Илья Авраменко, Семен Олендер, Николай Браун и Михаил Исаковский воспевали корневые русские черты Ленина: его любовь к русской природе, к необъятным российским просторам, его глубоко русское правдолюбие.[152] Советские поэты наперебой русифицировали Ленина. Николай Майоров изобразил Ленина русским мессией, воспламенявшим в сердцах людей эсхатологические мессианские упования. Алексей Сурков писал о нем: «Со дня его рождения — навеки / Бессмертной стала русская земля». Михаил Луконин называл Ленина «сыном России». Александр Гатов ликовал, что Ленин — «русский». В годы войны Николай Тихонов патриотически поднимал «знамя Ленина» над «русскими полками».[153] Попытка «обрусить» Ленина проявилась также в том, что теперь его картавость, его очаровательное грассирование исчезло с его литературных портретов — наоборот, акцент теперь ставился на его ярко выраженные скулы. Характерная картавость вызывала ассоциации с неправильным классом и с неправильной этнической принадлежностью (интеллигенцией и евреями), в то время как скулы выразительно указывали на пролетарские корни и евразийское происхождение.

Тщательно русифицируя Ленина, партийные власти также принимали меры, чтобы скрыть его этническую принадлежность. Институт марксизма-ленинизма запретил отдельным лицам и институтам публиковать документы о жизни Ленина без разрешения сверху. Документы, обнаруженные Елизаровой-Ульяновой, были признаны секретными, убраны в особую папку и отосланы в архив Центрального комитета, филиал Института марксизма-ленинизма. Книги и брошюры, содержавшие предварительные сведения о семействе Бланков, так никогда и не вышли из печати, не попали в книжные магазины или, наоборот, были изъяты из библиотек. Материалы для биографии Ленина, собранные в 1925 г. Александром Аросевым, знавшим о находках Елизаровой-Ульяновой, прошли строжайшую цензуру в Институте марксизма-ленинизма и появились без упоминаний о еврейских корнях Бланков. Тщательно документированная монография Ильи Зильберштейна «Молодой Ленин в жизни и за работой. По воспоминаниям современников и документам эпохи», уже находившаяся в 1929 г. в типографии, была конфискована и весь тираж (кроме двух-трех экземпляров) уничтожен. Западные публикации о генеалогии Ленина (вместе со многими другими публикациями о русских революционерах и социал-демократическом движении) направлялись прямиком в спецхран, куда доступ был открыт только тщательно отобранным и идеологически выдержанным исследователям, умеющим держать язык за зубами и произносить вслух только то, что дозволено.

Заткнуть рты дисциплинированным членам партии не представляло труда. Но остановить независимых от номенклатуры энтузиастов и поклонников Ленина, настойчиво искавших информацию о предмете их поклонения, было практически невозможно. В середине 30-х гг. тогдашняя литературная знаменитость Мариэтта Шагинян занялась разгадкой тайн ленинской генеалогии. Шагинян была неслыханно амбициозной, энергичной и плодовитой писательницей, и ее интеллектуальные достижения могли посрамить самых одаренных ее современников. В начале XX в. она была участницей антропософского общества, читала Рудольфа Штейнера, изучала эллинистическую философию и латинских отцов церкви, увлекалась идеями православного философа Сергея Булгакова.

Шагинян писала декадентские стихи, наполненные восточными мотивами, красочной эротикой и самопознанием сократического толка. Ее связывала долгая дружба с поэтами Серебряного века, такими как Валерий Брюсов, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский и Марина Цветаева. Шагинян дружила с композитором Николаем Метнером и посвятила первую книгу стихов Сергею Рахманинову. В 1910-е гг. она училась в Гейдельбергском университете, с головой погружаясь в немецкую идеалистическую философию. Философские штудии придали ее романтической экзальтации и мистицизму особую одухотворенность, после чего ее вполне логично бросило в объятия большевистской революции.[154]

Русская революция 1917 г. стала для Шагинян божественным откровением; с жаром неофита она целиком отдалась марксизму, закаляя революционный энтузиазм в горниле идеалистической философии. Революция помогла раскрыться ее новым талантам, обнажив, впрочем, ее поразительную поверхностность, которой в некотором смысле она обязана своим спасением. Шагинян посвятила себя журналистике, работала для большевистских газет, писала о развитии промышленности и становлении советского пролетариата. Она гордилась тем, что Ленин восхищался ее статьями, и особо — тем, что он сказал об этом самому Сталину.[155]

В середине 20-х гг. Шагинян обратилась к прозе и прославилась благодаря сатирическому антибуржуазному фантастическому роману «Месс-Менд, или Янки в Петрограде», повествованию о классовой борьбе пролетариата на Западе, примитивной советской агитке, ныне напрочь забытой. Умело соединив поверхностность с интернационализмом, Шагинян в 1940–1950-е гг. опубликовала научные исследования о Гете, о финском эпосе «Калевала», о поэзии украинца Тараса Шевченко и о композиторе чешского происхождения Йозефе Мысливечеке. В 1960-е гг., когда ее выпустили из страны в творческую поездку, она возвратилась с путевыми заметками об Италии, Чехословакии, Голландии, Франции и Англии. Ее богатое наследие включает также учебные пособия по текстилю, геологии и множество газетных очерков по биологии, геологии, математике, физике, промышленным выставкам и ботанике. Всё это энергичные, живые тексты, полные неудовлетворенного любопытства и поразительной самоуверенности.[156]

Шагинян преклонялась перед Лениным и оставалась неколебимым ленинцем до последнего вздоха. Для нее марксизм был умозрительной теорией, верованием, а не критическим методом, и она всегда свято верила бессмертным идеям Ленина-Сталина, указавшим путь в светлое коммунистическое будущее. «Железная старуха/ Мариэтта Шагинян,/ Искусственное ухо/ Рабочих и крестьян…» — эта популярная эпиграмма 1960-х гг. высмеивала как ее застойный догматический марксизм 20-х гг., так и ее физическую (и не только) глухоту. Когда Ленин умер, Шагинян написала поэму, исполненную христианских метафор, отсылающих к идее окончательного спасения. Прежде чем приняться за серию романов о Ленине, она посвятила вождю мирового пролетариата несколько очерков. В этих очерках Шагинян тщательно воспроизвела, как по-разному, в зависимости от происхождения, национальности и классовой принадлежности, воспринимали Ленина знавшие его люди.

В 30-е гг. интерес к жизни вождя привел Шагинян в музей Ленина. Там ее смутило вот какое обстоятельство: экспонаты рассказывали либо о рождении Ленина, либо о его зрелых годах, когда он уже стал вождем революции. Его детские годы, семья, ранняя юность совершенно выпали из экспозиции. Шагинян решила, что музею явно недостает «живого чувства истории». Побуждаемая любопытством, она обратилась к литературе о Ленине и довольно скоро осознала, что представление о Ленине в художественной литературе топорно и недостоверно. Тогда она решила восполнить недостающее и рассказать о родителях Ленина, его детстве, возмужании и приобщении к марксизму; замысел состоял не столько в том, чтобы осмыслить Владимира Ленина как революционера, сколько в том, чтобы воссоздать атмосферу его семьи, школы и окружения.

Очеловечить Ленина — задача не только благородная, но и чрезвычайно трудная. Шагинян провела почти две с половиной зимы в Ульяновске (бывшем Симбирске), опрашивая об Ульяновых их бывших школьных друзей и коллег Ульянова-отца. Ей удалось разговорить стариков из Кокушкино, которые еще помнили д-ра Бланка и его дочерей. Она собрала все сколько-нибудь значимое о детстве Ленина, просмотрела тысячи газет, которые выписывали Ульяновы, прочитала десятки книг, которые читали родители Ленина, провела многие месяцы в архивах Казани, Самары и Астрахани. Со всем этим багажом — и с целым ворохом возникших вопросов — Шагинян отправилась к Надежде Крупской, вдове Ленина; к Марии Ульяновой, сестре; Дмитрию Ульянову, брату Ленина. Она сумела составить все собранные свидетельства в целостную картину жизни русской интеллигентной семьи из провинциального города на Волге.[157]

Замысел Шагинян был грандиозен: восстановить литературными средствами культурное окружение семьи Ульяновых, а также психологические и идеологические внутрисемейные трения, отразившие классовые столкновения в тогдашнем русском обществе. Она справедливо полагала, что чем глубже она погрузится в семейную историю, тем лучше. Происхождение семейства ее заинтриговало невероятно, но найти что-либо существенное о Бланках ей не удалось. В романе она вторит воспоминаниям ленинской сестры: Александр Бланк был «малоросс» (русский имперский термин для украинца). Впрочем, она использовала в романе и результаты собственных разысканий, касающихся генеалогии Николая Ульянова.