Чёс (сборник) - Михаил Идов

– После вас, – язвительно произнес усатый по-английски. В кино выучил, наверное.

Оскар почти ожидал увидеть средневековый застенок, а обнаружил залитый светом офис. Стены были обшиты волнистыми панелями псевдодерева; в центре стояли сдвинутые лицом к лицу два письменных стола с внушительной кипой бумаг поперек границы. Вокруг бумаг красовался довольно уютный натюрморт – пепельница, колода карт, газета с наполовину заполненным и наполовину исчерканным каракулями кроссвордом, пара телефонов и электрический чайник. Оскар даже приметил вялые попытки украсить отделение к Новому году, кульминацией которых служила елочка из серебряной мишуры в ближнем правом углу. Через всю комнату низко провисала незажженная гирлянда с лампочками в виде сосулек, в одном углу заткнутая за покосившийся портрет Ельцина, а в другом обвившаяся вокруг рамы плаката с Арнольдом Шварценеггером в фильме “Красная жара”.

Младший милиционер перехватил Оскара за локоть и отвел его к клетке в дальнем углу комнаты. Для клетки она выглядела довольно безобидно, напоминая скорее большую кладовку. Между прутьями зияли столь щедрые зазоры, что Оскар – ну, не Оскар, но человек габаритов, скажем, Яши – мог, казалось, запросто выйти наружу. На зеленой задней стене даже имелся календарь – за 1988 год, с котиками.

Впрочем, молодой милиционер не собирался бросать Лунквиста за решетку. Вместо этого он вытащил из ящика стола пару наручников, пропустил руки задержанного через прутья и приторочил его таким манером к клетке снаружи. Усатый милиционер очистил дальний угол двойного стола от мусора, взгромоздился на него спиной к Лунквисту и закурил. Милиционер постарше тем временем уселся за стол с ближней стороны и принялся прилежно заполнять какой-то документ. Перед ним стоял еще один, настольный, календарь, на который он периодически, не переставая писать, посматривал. Этот устарел ровно час назад. “Декабрь-1999” изображал медсестру, возвращающую к жизни двух безголовых, но очень здоровых пациентов одновременно.

Ну и ничего страшного, подумал Оскар. Сейчас я просто попрошу их позвонить в отель, и

Он не уловил момент, когда в контакт с мягкими складками его живота вошел кулак. Только ядовитую звезду боли, разошедшуюся от точки удара. Желчь заплясала на языке, мягкие разряды прошли по рукам и ногам, но все это было вторично по сравнению с бунтом, который поднял его потрясенный желудок.

– Опа! – воскликнул усатый милиционер, как официант в греческом ресторане, и развернулся, не слезая со стола. Молодой – это он меня ударил, бесстрастно подумал Оскар, – тряс кулаком, описывая им мелкие круги.

– За что? – завопил Оскар. Кислород возвращался в легкие беспорядочными, неравными дозами. – Почему?

– Му-у-у, – повторил старший ласково, заканчивая заполнять документ и со смаком его подписывая. – Му-у-у. A nu-ka v’ebosh’ emu esche razok, chtob ne vyakal.

Усатый, вконец зачарованный происходящим, слез со стола и подошел поближе – полюбоваться. Младший замахнулся опять, но коллега отпихнул его в сторону; в результате оба чуть не свалились на пол, а старший, глядя на это, мелко захихикал. Только теперь до Оскара дошло, что все трое были чудовищно, неописуемо пьяны.

– Uchis’, blya, – сказал усатый младшему. Он поскреб нос, явно что-то прикидывая, и наконец придумал отличный ход: закинул правую ногу назад градусов на двадцать, будто готовясь завести мотоцикл, и ударил Оскара коленом в пах.

Хорошая новость состояла в том, что про боль в животе было забыто. Плохой новостью являлось все остальное. Несколько секунд спустя Оскар приоткрыл глаза, только чтобы увидеть, как старший милиционер встает со стула и приближается к нему с отеческой улыбкой.

– Ай-яй-яй, – покачал головой старший. Глаза его лучились сочувствием. Он положил правую руку на левое плечо Оскара и наклонился близко-близко, будто желая поделиться с ним секретом. – Ай-яй-яй.

Оскар учуял его дыхание – перегар с подкладкой кариеса; в комбинации было что-то трюфельное. Из груди старика донесся сип и гул, приближаясь к поверхности, – бронхит, подумал Оскар. Затем милиционер резко запрокинул голову и плечи назад, целясь, и посадил прямо на грудь Оскару камею ярко-желтой слизи в обрамлении крохотных слюнных пузырьков.

– Опа, – повторил усатый.

На сей раз Оскар начал брыкаться. Боль – одно дело, это – другое. Он должен был стряхнуть с себя этот омерзительный плевок во что бы то ни стало. Ему даже почти удалось обтереться о ближайший прут решетки, когда старший милиционер снова покачал головой – разочарованно, неодобрительно – и одним лаконичным боксерским джебом разбил Лунквисту рот.

Гладкую изнанку верхней губы Оскара рассек его же правый резец, залив язык вкусом моря и стали. Затем, потрясенный неизбежностью этого “затем”, – мысленно охватив весь процесс от начала до конца с ясностью, похожей на приступ ближнеприцельного ясновидения, – Оскар ощутил, как зуб зашатался и отдал швартовы. В мозгу помутилось. Часть тела превратилась в инородный объект, сепаратистскую республику, и внезапная перемена статуса застала его врасплох. Оборзевший резец, твердый и легкий, с омерзительно желейной подкладкой, упал на отдернувшийся язык, звякнул о своих нижних кузенов (они его почувствовали, он их нет) и лег на дно наподобие мятной лепешки. В течение секунды Оскар тешил себя бредовой иллюзией, что он сейчас рассосется. Зуб не рассосался, и теперь на повестке дня появилась новая задача – как от него избавиться.

Выплюнуть его в лицо агрессору представлялось заманчиво красивым жестом, но гарантировало геометрическую прогрессию насилия. Оскар осторожно спустил его на пол на ярко-красном шнуре. Отбившаяся капля нарисовала военный ранг на лацкане фрака. Хорошо, что я не на духовом инструменте играю, подумалось Оскару, вслед за чем ему явилась другая мысль.

– Руки, – попросил он. – Не трогайте мои руки.

– Хендз, – собезьянничал старик и внезапно добавил: – Хенде хох!

Два других милиционера заржали. Что за наваждение? Они что, говорят по-немецки? Может, это шанс – шанс вывести игру на более европейское поле?

– Ich… – начал Оскар.

– Их, – повторил за ним старший милиционер. – Их либздих! – Его товарищи загибались со смеху. Так, понятно, по-немецки они не говорят. Просто заучили где-то несколько фраз. И тем не менее. Это было… что-то. Это заслуживало повторной попытки.

– Ich, – снова сказал Оскар сквозь слезы и накапал на пол перед собой красный полумесяц. – Ich spiele Bratsche. Brechen Sie nicht meine Hände, bitte. Ich spiele Bratsche.

– Uh ty, – сказал усатый. – Bratcami zovyot.

Младший милиционер, который до сих пор со значением хрустел костяшками пальцев, внезапно заколебался на помеченной кровью границе Оскарова личного пространства. Он завис в метре от Лунквиста, подступая и отступая, подступая и отступая, охваченный таинственной нерешительностью.

Оскар понятия не имел, что происходит и происходит ли вообще. Он только знал, что что-то сказанное им чудом вышло на нужную частоту, заполнило нужный пробел в мельтешащем хаосе.

– Bratsche, – прорыдал он, хватаясь за волшебное слово. Отсутствие переднего зуба как-то даже улучшило его немецкое произношение звука “ш”. – Ich spiele Bratsche.

– Izbili bratcy, – сочувственно покивал старший милиционер. – Mda… Izbili bratcy.

Младший изумленно хрюкнул.

– Yopta… zagovoril.

– Blya, a shepelyavit-to kak. Vo suka, a? – сказал усатый.

Далее последовало краткое и нервное совещание троицы. Старший шикнул на младшего и обменялся парой тихих, почти профессиональных на слух фраз с усатым. По прошествии еще одной оглушительной ферматы первый полез за ключом к наручникам, а второй одним раздраженным движением поднял и ткнул в лицо ревущему Лунквисту алый пластмассовый телефон со спутавшимся в дред курчавым шнуром.

В восемь тридцать утра первого января 2000 года нашей эры Бурт Вайскопф и Яша Слуцкер обнаружили неприметную дверь отделения в глубине подворотни на Садовой близ Вознесенского. Вайскопф недолго поговорил по-английски своим самым жизнерадостным тоном, а Яша попереводил. Затем в руке Вайскопфа возник приготовленный загодя в отеле тощий конверт, мягкой дельфиньей дугой перепрыгнул в руку старшего милиционера, и услуги Яши больше не требовались.

Снаружи разлился молочный, с голубоватой поволокой свет без видимого источника. Покрасневший воротник Оскаровой рубашки принял оттенок мускатного желе. Вайскопф осторожно приобнял пухлые трясущиеся плечи альтиста, подумал об иске за домогательство и снял руку.

Машина ждала их прямо на тротуаре. Водитель докуривал куцую плоскую сигарету, горевшую с отчетливо слышным треском.