Колчаковщина - Павел Дорохов

— Не большевик я.

— Молчи! Все равно! Все вы большевики! Вас надо, как собак!.. Шкуру содрать!

Тарасов, пошатываясь, отошел, поднял валявшуюся на полу винтовку и сел на табурет. Перевел дух, успокоился немного, вскинул винтовку и медленно стал нащупывать дулом лоб Ивана Александровича. Ломов закрыл глаза, стиснул крепко-накрепко зубы. Раздался выстрел. Обожгло голову, будто кто иголкой по коже головы провел. Опять куда-то провалилось сердце, сам будто куда провалился.

— Отдохни, я подожду.

Тарасов полез в карман за портсигаром, портсигара не было, полез в другой карман, не было портсигара и в этом кармане. Тарасов поднялся с табурета и в раздражении стал ощупывать один за другим все свои карманы.

Иван Александрович открыл глаза, посмотрел на волнующегося офицера и, догадавшись, что тот ищет портсигар, неожиданно для самого себя сказал:

— Вы его за пазуху сунули.

Тарасов полез за пазуху шинели, — портсигар был там.

— Благодарю вас, — без насмешки сказал Тарасов и протянул раскрытый портсигар Ломову. — Вы курите? Не угодно ли?

— Я некурящий.

— Да? Это хорошо, — привычка скверная.

Тарасов отошел, щелкнул зажигалкой, закурил.

— Кончайте скорее, — попросил Иван Александрович, — ради всего, что у вас есть святого… Ради вашей матери…

Тарасов вновь ожесточился.

— Не говори про мою мать, сволочь!

В злобе вскинул ружье:

— Гляди, на штык гляди! Во все глаза гляди!

— Ткните штыком! Ткните!

— Гляди на штык!

— Ткните! Ткните!

Елена Ивановна пришла к Наташе. Шапка сбилась на бок. Из-под шапки выбиваются прядями растрепанные волосы. Дико блуждают глаза.

— Вы не знаете… Иван Александрович…

Наташа молчала, предчувствуя страшное.

— Вы… не слыхали… Иван Александрович…

— Что, что Иван Александрович?

— Вы ничего не слыхали… Иван Александрович…

Наташа взяла Елену Ивановну за руки, подвела к стулу.

— Садитесь, успокойтесь.

Елена Ивановна послушно села, остановила на Наташе блуждающий взор.

— Вы… не знаете… Иван Александрович…

Наташе стало страшно. Она собралась, взяла Елену Ивановну под руку и повела домой. Елена Ивановна покорно шла.

— Вы… слыхали… говорят… Иван Александрович…

И свое горе перед горем несчастной женщины казалось Наташе таким маленьким-маленьким.

Каждый день, к вечеру, в подвал к Ивану Александровичу приходил капитан Тарасов, молча садился на табурет, вскидывал ружье и начинал целиться. Всаживал в доску над головой Ивана Александровича пулю за пулей, ждал, когда Ломов придет в себя, стрелял опять и, утомившись, уходил.

Когда через неделю Тарасов вошел к Ивану Александровичу, тот быстро и легко вскочил с пола, гордо поднял голову, величественным жестом протянул руку и жестко, властно сказал:

— Вы разве не слыхали? Именем восставшего народа я приказываю вам немедленно арестовать коменданта тюрьмы! Расстрелять в двадцать четыре минуты! Без всякого снисхождения! Поняли? Без снисхождения! Всех арестованных освободить немедленно! Поняли? Ступайте!

Тарасов внимательно посмотрел в бледное лицо Ивана Александровича, в его лихорадочные блестящие глаза, помолчал немного и негромко, про себя, сказал:

— Испекся.

Повернулся и ушел.

На дворе союза кооперативов под сараем лежат покрытые рогожами трупы.

В шести верстах от города в снегу нашли три голых изуродованных тела: Хлебникова, Расхожева, Зотова. На Расхожеве тринадцать ран. Штыком распорота грудь. Истыканы бока и живот. Лицо — сплошная кроваво-багровая страшная маска. В жуткой улыбке ощерились раскрошенные прикладом зубы. Вместо глаз — два черных провала…

Бьются у трупов женщины, будто деревенские кликуши на церковном полу. Жена Расхожева. Жена Хлебникова. Жена Зотова.

Медленно, под руку с Наташей, приближается к трупам Елена Ивановна.

Наталья Федоровна умоляет:

— Уйдемте, Ивана Александровича здесь нет. Я сама смотрела.

Словно сила невидимая тянет Елену Ивановну к мертвым изуродованным телам. Остановилась у трупов, нет сил приподнять край рогожи. Вцепилась в Наташу, глаза безумные.

— Иван! Иван!

— Успокойтесь, нет здесь Ивана Александровича. Ну, взгляните.

Сдернула рогожи. Елена Ивановна кинулась к трупам, долго всматривалась в лица убитых. Отшатнулась в смертельной тоске. Тонкие синие губы бессвязно шепчут:

— Нет, нет, не мой.

Обернулась к Наталье Федоровне, посмотрела на нее, как на незнакомую, и зашептала:

— Вы не знаете… где Иван Александрович? Кооператоры не смолчали. Сфотографировали трупы, составили протокол. Протокол вместе с протестом направили властям. В ту же ночь подписавшиеся под протоколом были арестованы, а пластинки с изображением трупов отобраны.

Трупы схоронили молчком.

Часто на улицах города появляется женщина с бледным лицом, в низко надвинутой на глаза шапке. Из-под шапки блестят большие, жуткие глаза, сверлят прохожих.

Иногда женщина останавливает встречного, берет за рукав, долго смотрит в глаза и негромко спрашивает:

— Скажите… вы не видали… Ивана Александровича…

Прохожий недоуменно молчит, прячет глаза от жутких глаз женщины и спешит уйти.

Никто не расскажет женщине с безумными глазами о любимом человеке. Толстые каменные стены и железные двери подвалов Гинкеля крепко хранят свои тайны.

Часть третья

Глава первая

Настроения

С вагоном-лавочкой Киселев проехал три станции. На четвертой пересел в другой вагон, — в лавочку на каждой станции заходили железнодорожные служащие, и обращать на себя внимание Киселеву не хотелось.

Поезд ползет медленно. Часами стоит на станциях. Навстречу то и дело эшелоны солдат и чубастых казаков. Подъезжают к станциям с диким бессмысленным уханьем, несутся из вагонов горластые заливчатые песни. Еще на ходу из надоевших вонючих теплушек выскакивают молодые солдаты, — такие простые деревенские парни с безусыми лицами, — высматривают во встречных поездах едущих с фронта солдат и, опасливо оглядываясь, торопливо спрашивают:

— С фронта?

— С фронта.

— Ну что, как?

Едущий с фронта без слов понимает, о чем его спрашивают.

— Да ничего. Боев мало. Они наступают, — мы отступаем, мы наступаем, — они отступают. А так, чтобы шибко дрались, — нет.

Безусому пареньку хочется спросить еще о чем-то, но он неловко топчется на одном месте и искоса поглядывает на фронтовика. Тот говорит о затаенном сам.

— Если во время боя попадешь, — крышка.

— Убьют? — испуганно спрашивает паренек.

Встречный почему-то радостно склабится.

— Обязательно!

Безусый задумывается.

— До боя или после боя если, то ничего, — говорит фронтовик.

— Ничего?

— Ничего.

Фронтовик делает равнодушное лицо, отвертывается ост паренька и негромко, но выразительно говорит:

— Переходят которые наши…

— Переходят? — почти шепотом спрашивает паренек.

— Переходят.

— И ничего?

— Ничего.

Оба задумываются. Обоим им мало понятно, почему и как они очутились вот здесь, а не у себя в деревне за своим обычным и таким нужным делом.

В бестолково подпрыгивающей теплушке, жарко натопленной украденными на станции дровами, люди задыхаются от едкого махорочного дыма, человеческой вони и сохнущих у раскаленной чугунной печки пеленок. На верхних нарах, на руках у молодой женщины с тоскливым криком мечется грудной ребенок.

— Что у те, тетка, малец-то надрывается?

— Да кто ж его знает, милые, болит чего-нибудь.

— Сунь ему титьку, замолчит!

— Да уж я и совала, и чего ни делала. Тошно, должно быть, мальчонке, вишь, дух какой тяжелый.

— Да, дух здесь, действительно, того, большого с души тянет. Эй, кто там у двери, открыли б вы, братцы, задохнется у бабы ребенок!

— И то открыть, жарынь-то, как в бане.

В открытую настежь дверь широким золотым потоком ворвалось яркое апрельское солнце. Киселев через людей и узлы пробрался к двери и, усевшись на полу, свесил ноги наружу. Рядом сел молодой белобрысый солдат. Он с фронта, из-под Тюмени. Тянет цигарку, смешно оттопыривая толстые облупленные губы, и замысловато ругается.

— Де-ла…

— Что?

— Чудно.

Скалит крепкие широкие зубы, недоумевающе качает головой.

— Что чудно? — спрашивает Димитрий.

— Да как же. Шестой год деремся, а народу сколько. Вишь, ноги на улицу свесил, поместить в вагоне негде.

Солдат бьет себя по колену и радостно ахает.

— Ах, мать честная, бьют-бьют народ, а народу будто и не убавляется. Чудно. Ну, а если еще столько воевать будем, неужели народу и тогда не убавится?