Гьяк - Димосфенис Папамаркос

другие места в Америке. Ничего в ответ. Это очень мне было удивительно, потому как особенно поначалу, когда еще свеженький был, я все про деревню рассказывал, как мне не хватает того, как мне не хватает сего. А этот ни разу не сказал, ну, как нормальный человек, ах, мол, да, я бы тоже очень рад был бы вот этой вот вещице со своей родины. Да что там, даже если бы я англичанину это рассказывал, он бы взял да сказал бы однажды: да, прекрасное село у тебя, судя по твоим рассказам, я б тоже хотел на море поглядеть во Влихаде, так уж ты прекрасно его расписываешь. Аргирис же как немой. И нет чтобы знак какой еще подать, чтоб и я понял, что все это ему не по душе. Нет, ничего. Он как рыба смотрел, так что и не знаешь, злится ли она, боится ли, голодная ли, ну, как с другими животными. Эх, знаешь ли, во что я тебе скажу, из всего остального это и было самое страшное в этом человеке. Он и правду заставил меня его бояться, чтоб меня дрожь по хребту пробирала, ну, как там это говорят. Ну, вот это, что за столько лет на чужбине на далекой он о своей родине ни разу и не пожалел. Ни разу не вздохнул, когда слышал, как рассказывают ему о тех местах, где он родился, где песню родную слышал, где танцевал на празднике. Ничего. Ничего чернее этого я в жизни не встречал. Вот ни на столечко не бояться изгнания!

Да что это я тебе все это рассказываю? Ладно, пусть так. Прошла, должно быть, пара месяцев с тех пор, как я в другой дом переехал, когда мне сказал хозяин, что больше он во мне не нуждается. Должен был приехать, так он сказал мне, один его племянник из Греции, и он его должен был к себе на работу взять, так что начал я осматриваться, чтобы найти еще какую работу. По-английски я уже немного научился, так, кое-как, потому как в ресторане я работал на посудомойке и за чистотой следил, так что мне особо было не нужно. Но хуже всего, что я не успел даже никакому делу обучиться как следует. Ну, понятное дело, не так все страшно было, чтоб руки опускать, работа-то была, но я таким трусливым был поначалу, так что с народом-то не больно общался. Были у меня кое-какие знакомства, но были они все такие же, как я, да к тому же, если английского не знаешь, всегда в одно и то же попадаешься. Я сказал себе, что приехал, мол, сюда, чтобы лучшей жизни найти, а не так, чтобы перебиваться случайной работой, да с хлеба на воду. Так что я не сдавался. Погоди, говорю себе, надо поискать.

Однажды в воскресенье, значится, говорил я все это Аргирису, так больше, чтобы самому выговориться, потому как и в этот раз, как всегда, я даже не знал, слышит ли он меня, он и так почти никогда ничего в ответ не говорил. Говорю ему, говорю, значит, и как это мне в голову пришло спросить, а на его работе, мол, не нужен ли им будет еще человек. Я даже знать не знал, где он работает, ну, то есть я спросил его однажды, но ответа от него не получил, так что мы больше о том и не говорили. Да, значит, я уж не знаю, как мне это в голову пришло, потому как, говорю тебе, я и понятия не имел, но я спросил его и, честно говоря, ожидал, что он мне ответит что-то вроде «все-то ты спрашиваешь», потом глотнет своего коньяка, как он привык, так на том разговор и заглохнет. Ты не сможешь мою работу делать. Ты знаешь, что у меня за работа? – вдруг спросил он. Так неожиданно, что я, признаться, растерялся, потому как совсем не ожидал этого. Да говорю тебе, я думал, что он совсем никакого внимания на меня не обращает. Он снова спросил меня: знаешь? Нет, говорю я, разве ты мне когда-нибудь рассказывал? Я нокер в «Юнионе»[29]. Я гляжу на него как дурак. Ты когда-нибудь свинью колол? – спрашивает. Не-а, качнул я головой, но видел. И что с того? Если помнишь, прежде чем заколоть свинью, нужно ударить ее по голове. Кувалдой ли, киркой ли, это неважно. Главное, нужно вырубить ее до того, как перережешь ей ножом горло, потому как, ежели ты этого не сделаешь, как положено, она тебя и убить может. Я вот такую работу тут и делаю, но с бычками. Американцы делают не как мы, когда мы их протыкаем прутом с головы до позвоночника, чтобы парализовать. Они делают, как со свиньями. Кувалдой прямо в лоб, прям посередке! Он замолкнул на пару секунд. Понятно? – говорит. Я снова – не-а. Вот такую вот работу я и делаю. Там есть такие люди, которые загоняют бычков из таких вот загонов, типа того, они стоят там у них перед скотобойней, потом их ведут, проводят так, и встают они между двух заборов, где еле-еле помещаются. Так что вообще шелохнуться не могут, чтобы дернуться и сбежать. Бока у них в стены упираются, ну, как тебе это сказать. Ну, вот там-то сверху на стене над забором есть такая широкая ступенька, я стою на ней и жду, и как только выгадаю удобный момент, вот так вот, на секундочку, когда бычок ненадолго перестанет головой мотать, я бью ему кувалдой промеж глаз. Он склонился над столом и приложил два пальца к моему лбу, вот так вот, легонечко, только коснулся едва, ну, как поп делает, когда ребенка крестит. Вот сюда я ему бью и с ног валю, говорит мне. Вот это и значит «нокер».

Я раньше никогда о таком и не слыхивал, врать не буду. Это ж сама по себе целая наука будет, такое это дело. Я так и сказал ему. Так все здесь и устроено, говорит он мне, это производство. Каждый на своем посту. И что же, говорю я ему, ты только этим и занимаешься? Только этим. А другой человек потом открывает дверь сбоку, и бычок падает на ленту, которая движется и откатывает его назад, а там другой уже человек привязывает его за заднюю ногу и подвешивает высоко к машине, которая везет его дальше, где стоит тот, кто режет ему горло, чтобы кровь стекла, и так далее. Я даже не знал, что и сказать, только