Гьяк - Димосфенис Папамаркос

народу убил, в чем разница, когда режешь штыком, а когда ножом, что одно дело – мужская шея, другое – детская, как кричат болгарки и как турчанки, как дергается повешенный и как зарезанный, как даже младенцы грудные, которые мало что понимают, начинают плакать, как почуют запах крови и завидят нож, даже, даже вот про турка им рассказал, у которого я нос отгрыз после того, как убил, потому как тот меня исподтишка ударил, и про девочку, которую я попортил на глазах у отца, прежде чем выстрелить им обоим в голову. Все им рассказал, а ежели про что и умолчал, так я про это, может, и сам позабыл уже. И вот все они сидели до этого, смеялись, пили, а тут вдруг все будто разом увяли. Ну, не как на поминках. Еще хуже. Как мать, которая видит, как на ее глазах телега ее дитя задавила, вот так все сидели. Мать моя плакать начала. Прямо рядом со мной. Я руку протягивал, чтоб мяса положить, и мой локоть о ее плечо опирался, вот так рядом мы сидели. Я тоже замер. А скорее рассердился. Они ж сами меня спросили, так в чем была моя вина? Встал я и говорю: пойду-ка выйду, сигаретку выкурю. И вот стою я, мысли в кучу, курю, пытаюсь умерить свой гнев, который меня за горло прямо уже душил, и выходит ко мне отец, но он даже до меня не дотронулся, так, встал в метре от меня и говорит мне: Аргирис, сколько же ты крови невинной пролил, мальчик мой? И тут будто наш святой мне руку на плечо положил, так что внутри у меня все затихло, полный штиль вместо бури, повернулся я к нему и говорю: так кровь затем и нужна, отец. Чтоб проливать. Иди-ка ты обратно в дом, а меня оставь в покое, дай докурить.

Ну что сказать тебе, я как снова в дом зашел, все стали искать разные предлоги, чтобы уйти поскорее, да что там говорить. Ты и сам умный, все понимаешь. Даже ежели человек и знает правду, когда сталкивается с ней с глазу на глаз, сразу взгляд отводит, вот так и они. А что я должен был ответить? Я и сам растерялся. Ну, говорит он мне, после того самого вечера даже в своем доме был я как прокаженный. Как это возможно, чтоб каждый раз, ежели я до чего касался, они это потом отмывали. А еще хуже было то, как они на меня смотрели. Со страхом. Ты вообще представить себе это можешь? Чтоб на тебя смотрели и боялись мать твоя и отец? Шло время, два, три, четыре месяца, а никакого роздыху от этой истории так у меня и не было. На меня все глазели постоянно, а как только я оборачивался поглядеть в ответ, сразу глаза опускали долу, в землю. Я даже вздохнуть свободно не мог.

Вот так и получилось, что я решился уехать. А куда – сам не знал. Далеко. Я только об этом и думал. Куда-нибудь подальше. Сдал я совсем, ничего дальше, чем Америка, я не знал, так что я сказал: ну, вот туда и поеду. Пришлось побороться, потому как тогда нелегко было сделать так, чтобы тебя пустили, но у меня все получилось. А когда я должен был уехать, собрал я дома все свои вещи, от штанов до фотокарточек. Мать моя на колени упала, говорит, мол, это что такое? Ты уезжаешь и ничегошеньки о себе на память не оставишь? А я говорю ей: фотокарточка тебе нужна, чтобы смотреть на нее и хоронить меня да оплакивать каждый день, потому как, пока я тут рядом с тобой был, ты только об этом каждый день и мечтала. Там вот, в Турции, тысячи матерей клянут имя мое, ну что ж, пусть и здесь еще одна добавится, так я ей сказал и уехал. А здесь, когда приехал, меня ни один человек не знал, и я как-то немножко освободился. Но я знал, что грязь от меня не отлипнет. Десять лет все это продолжалось. Я мужиком стал не из-за работы, как другие, а из-за убийства. И я прекрасно знал, что оно меня не отпустит, потому как, когда война закончилась, я опять-таки крови искал. Смотрел я на людей вокруг и единственное, что примечал, в каком месте горло перерезать, где надавить, куда ударить, чтобы с ног сбить. Нужно мне было обуздать мою душу, потому как ежели бы я так и дальше продолжал думать, то рано или поздно приставили бы меня к стенке. Так что сел я, и пораскинул мозгами, и понял тогда, что грязь – она не везде грязь. Я тебе другими словами скажу, ежели ты увидишь в церкви пахаря, грязного, всего в комьях земли, скажешь, что он неряха. А ежели ты увидишь его грязным на поле, скажешь, какой он молодец. Ну вот, поскольку эту грязь никогда не счистить ни с чьих ботинок, потому как из нее душа вылеплена, нужно просто найти подходящее поле. Так я и сказал себе, ну что ж, раз ты к крови приучился, Аргирис, так в крови тебе и ходить. В этом-то и твое предназначение. И пришел я в один прекрасный день в «Юнион» и сказал им: дайте мне работу. И поскольку в работе этой был я лучше всех, так я там и закрепился, а все остальные приходят и уважительно по плечу меня хлопают: англичане, греки, русские, немцы – все. Но опять-таки, ежели бы они знали, что за работу я делаю, что я головы разбиваю, они опять-таки брезгливо бы на меня смотрели, несмотря на то что работу свою я достойно выполняю. То, что у людей вызывает отвращение, может происходить где-то, им это неважно – где, главное, чтобы они сами этого не видели и чтоб работу ту кто-то другой делал. Главное, чтобы они сами могли принарядиться, выйти под ручки со своими дамами, сами не воняя при этом, взять столовые приборы в руки, которые не опухли от крови, да и разрезать свою отбивную не замаравшись. Вот это и значит – цивилайзд. Ходить по дерьму на высоких шпильках. Работа моя в «Юнионе» тайная, и та, что на войне я делал, была тайная, просто теперь меня не называют киллером, здесь меня называют нокером, и звучит-то это на слух как-то поприятнее. Ежели ты в тылу сидишь, ты разве можешь представить, как там, на войне? Ежели ты бакалейщик, торгаш, проститутка, кто угодно, ты разве знаешь, как