Лики Богов. Часть I. Война с черным драконом - Тара Роси

Всмотревшись в серые глаза жены, Демир зло ухмыльнулся, процедил через зубы:

— Мать привела его к нам да оставила. Раза два ещё приходила, а опосле пропала, более лета уж в очи её не видели. Отец — даже как выглядит, не знаю. Куда ты его приведёшь? К кому?

— Твоя правда, Демир, — кивнула Аделя, обнимая мальчика. — Никогда б его туда не повела, да иначе не можно. Боязно мне, что сила великая разум его повредит, что замкнётся он в семье нашей, никого боле не признает, в люд никогда не выйдет. Я поговорю с его матерью, наказ оставлю… Боги дадут, всё наладится.

Опустившись перед воспитанником, воевода вымученно улыбнулся, провёл рукой по детской щеке.

— Запомни, сынок, ты завсегда можешь вернуться в этот дом, вернуться ко мне.

— Мне страшно, — признался мальчик.

— Не бойся, — сжав его ладонь, сказала ведунья. В последний раз взглянув на мужа, медленно направилась в горницу. — Я никогда тебя не оставлю, медвежонок, завсегда рядом буду. Ты увидишь меня завтра поутру.

— А опосле? — подозрительно прищурился мальчик, спустившись с крыльца.

— Коли позовёшь — приду, — улыбнулась ведунья, приближаясь к калитке.

Демир долго стоял на крыльце, провожая взглядом жену и названного сына. Душа кричала, сердце рвалось от боли. Он не мог ничего изменить, оттого дрожали руки, голова шла кругом. Их фигуры таяли в золотистом свете утреннего солнца, растворялись, исчезая в пёстром мареве садов и дворов.

На следующее утро Демир пришёл к святилищу Мары. Поляна на самой окраине Камула утопала в тиши. Белые валуны замыкали круг, в его центре возвышалось деревянное изваяние хозяйки Нави. Нестерпимый хлад сковал грудь, лишь стоило рассмотреть лежащую у алтаря женскую фигуру. Подбежав к ней, Демир оцепенел — Аделя словно спала, мирно сложив на груди руки. Серебряные украшения и слитки малыми холмиками лежали рядом с ней, поблёскивая в солнечных лучах. Пройдя по ним, витязь опустился на колени; сжав холодные ладони, прильнул щекой к её лицу, но тепло дыхания не обогрело его. Обняв бездыханное тело, витязь рыдал, горько, безутешно. На его голос из храма выбежала молодая жрица, медленно подошла к святилищу. Не смея тревожить вдовца, Зареслава терпеливо ждала. Лишь потом жестом велела следовать за ней. Бережно взяв жену на руки, витязь вышел из круга, покорно направился к белокаменному храму. Войдя внутрь, жрица завернула за серебряный лик Мары, установленный в мраморной стене. Чёрные кованые врата предстали перед воеводой. Отворив замок, Зареслава вошла внутрь. Крепче прижав к груди тело жены, Демир шагнул за жрицей. Затуманенному взору открылся белый свод, что венчал заставленный каменными склепами зал. Свет, пробиваясь сквозь круглые оконца, освещал мраморные крышки. Зареслава подошла к пустому вместилищу, застелила волчьей шкурой каменное днище. Демир сам уложил жену в склеп, сам задвинул тяжёлую крышку… Такой душевной боли воевода Камула не испытывал никогда…

Шум расправляющегося паруса, вырвал Демира из тяжёлых воспоминаний. Всмотревшись в изображение солнца на красном полотне, витязь прерывисто вздохнул. Стук опустившихся на палубу вёсел и разрастающийся гомон приближали к концу миг одиночества. Следовало бы выйти к подопечным, но воевода не спешил.

— Вот ты где, — окончательно разрушил тишину голос Годуна.

Подняв на друга глаза, Демир молчал. Изображать радость не хотелось, а удерживать грусть не было сил. Годун буравил его взглядом, не уходил и не пытался разговорить. Казалось, молчание будет длиться вечно. Помявшись, стрелок опустился напротив воеводы, оглядевшись, шепнул:

— Что стряслось?

— Ничего, — безразлично буркнул Демир.

— Ага, мне-то не рассказывай, — фыркнул Годун. — Каждый раз, стоит начаться пути обратному, ты мрачнее тучи становишься. Отчего?

Проведя рукой по усам и бороде, Демир выдохнул, словно взвесив что-то, выдал:

— Как не печалиться мне, друже? Стоит воротиться нам в Камул, как кукушечье племя во дворе моём толпится.

— Кукушечье племя? — ухмыльнулся Годун. — То родители Баровитовы, что ли?

— Они, — горестно кивнул воевода.

Помолчав, стрелок придвинулся ближе, сказал ещё тише:

— Ты никогда не рассказывал, как вышло так, что Баровит с тобой завсегда жил? У многих ученики — у ремесленников, лекарей, — да всё ж из семей родных отроков никто не забирает да сыновьями не кличет. Как же так вышло, что при живых родителях Баровит твоим сыном нарёкся?

Демир никогда и ни с кем не говорил об этом, оттого на душе не становилось легче. С каждым летом невысказанная боль всё сильнее жгла душу. Всматриваясь в глаза старинного друга, воевода не мог решиться на откровение. В один миг что-то оборвалось в сердце, комом свернулось в груди.

— Скажи, Годун, — неожиданно выдал он, — ты ко мне в дружину из-за Адели пошёл? Ты ведь лучшим охотником был, пушнину твою с руками отрывали. Отчего же ты променял сытую жизнь на войну? Решил так Адели дань воздать?

— Да, — искренне ответил стрелок, даже не думая лукавить. — В ту весну, что обратилась для всего Камула горем, я похоронил родителей, четверых чад да жену. Дочь горела, умирала на моих руках. Душа моя горела вместе с ней. То была самая длинная в жизни ночь, я стирал пот с чела Светляны, моля Мару пощадить её. Аки в бреду прошла та ночь, лишь занялась заря, я вновь коснулся чела дочери. Первое, о чём подумал, — она умерла, слишком холодной показалась. Да дочь дышала. Она дышала, Демир… Не веря в своё счастье, я выгреб из сундуков всё серебро, что токмо было, да помчался к святилищу. Там застал Зареславу, читающую молитву над Аделей… Не сразу понял, что Аделя мертва. К своему стыду, вспоминаю, как вошёл в каменный круг, как опустился рядом, как пытался позвать твою жену. Зареслава поведала мне, что Аделя забрала мор с собой. Я ещё тогда спросил её «куда», дурак… Опосле узнавал — все, кто дожил до той ночи, выздоровели. Все… Аделя отдала свою душу взамен других, взамен души моей Светляны. Через лето я выдал дочь замуж, в приданное отдал ей всё, что имел, — дом, хозяйство — да пошёл к тебе на службу. Аделя сберегла мою дочь, а я сберегу тебя да твоих чад… во имя её светлой памяти.

— Дуня — мать Баровита, — заговорил Демир, — привела его к нам, когда тому едва стукнуло пять. Он зрил мёртвых, говорил с ними — то стращало всю семью, посему Дуня привела сына к нам. Аделя стала обучать Баровита, а Дуня возьми да оставь его. Так прошло лето, а той кукушки всё не было да не было. Мы же сердцами прикипели к Баровиту, более славного, послушного да доброго мальчонку ещё поискать надобно… Пред тем как вершить обряд,