Проделки на Кавказе - Е. Хамар-Дабанов

— И я тебя узнал, Али-Карсис!—возразил Пшемаф.— Ты также довольно меня побесил в этот день своим панци­рем; где бы мне с тобою сладить, если бы казаки не выру­чили. Тебя хоть целый год руби — не прорубишь! Скажи, какая у тебя голова? Раз я тебя славно хватил, шапку раз­рубил, а тебя не ранил.

— На смотри!—отвечал разбойник, подавая шапку свою.—Она легче шишака. Вы, мирные черкесы кабардин­ских стран, этого не знаете, а у нас все джигиты (молод­цы, храбрецы) так носят.

Пшемаф, ощупав шапку, заметил, что над внутреннею овчиною и над хлопчатою бумагою, под наружным сукном находилась защита из кольчуги. Это ему очень нравилось, но он отдал шапку, не смея ее похвалить, дабы не получить в пешкеш (подарок) и потом не быть обязанным отдать в свою очередь разбойнику все, что ему вздумается похва­лить, начиная от лошади Пшемафа до бешмета. Таковы обычаи черкесов! Если кунак его кунака похвалит какую- либо вещь, приличие требует, чтобы он тотчас предложил ее в подарок; не взять — значит оскорбить дарящего.

Мустафа прекратил эти боевые воспоминания, сказав разбойнику:

— Али-Карсис, я желал с тобою видеться, чтобы угово­рить на услугу вот кунаку моему. Он молодец! Ты сам его видел в бою, следственно, его достало бы не на такую без­делицу, о которой идет теперь речь; но он русский офицер, подвергнет себя ответственности, если сам возьмется за то, о чем я хочу тебя просить.

— Ага! Друзья! Вы все уговариваете нашего брата жить в ладу с русскими, а теперь сами сознаетесь в невозможности делать, что вам нужно; чем же ваше положение лучше нашего? Вы так же бедны, как и мы, или еще беднее, дол­жны водить хлеб-соль с гяурами, со свиноедами. Начальни­ки сажают вас на гауптвахту, отдают в солдаты, ссылают в Сибирь, барантуют, когда захотят, так же, как и нас, принуждают драться с единоверцами; если же убьют кого в деле, вас ждет ад по завещанию пророка; между тем как мы, сражающиеся против гяуров, когда удостаиваемся по­гибнуть на поле брани, нас ожидают в раю гурии, вечные радости и наслаждения. Притом вы принуждены прибегать к нам в своих делах, требовать от нас помощи и услуг; нет, друзья, я вижу, вы большие простаки, променяли разгуль­ную свободу на бедственную жизнь! Ну, Мустафа, говори, в чем дело?

— Вот в чем, Али-Карсис Пшемаф хочет жениться на подвластной князя Шерет-Лука, на красавице Кулле; но князь не берет за нее калыма и бережет для себя. Украсть ее Пшемафу невозможно, я тебе сказал почему; заплатить калым кому бы то ни было для него все равно, а потому он предлагает тебе украсть Кулле: взять калым и выдать ее за него замуж. Если ты согласен, что возьмешь за такую услугу?

— А кто тебе сказал, что Шерет-Лук бережет Кулле для себя? Небось, продавец Джам-Ботовой крови! Знай же, он все лжет! У Шерет-Лука есть имчёк (молочный брат, род­ство, чрезвычайно почитаемое черкесами), который имеет канлу* с сильным семейством, объявившим, что вместо пла­ты, положенной шериатом** за пролитую кровь, оно примет Кулле в жены для старшего сына. Плут Шерет-Лук, желая извлечь из этого свои выгоды и вместе с тем помирить своего имчека с семейством убитого, подговорил одного из под властных своих сватать Кулле и давать за нее сто коров, между тем как кровь убитого оценена только в семьдесят; следовательно, он требует с того семейства тридцать коров в придачу. Кулле знает молодца, который сватается за нее, и ненавидит его, она готова скорее покуситься на самоубий­ство, чем выйти за него замуж. На днях красавица подсы­лала ко мне родного брата своего умолять, чтобы я увез ее, обещая чтить меня, как отца и благодетеля. Бедняжка! Ведь она круглая сирота, некому и защитить ее, брат сли­шком молод, а я с покойным ее отцом был искренний ку­нак.

После этого предисловия Али-Карсис объявил согласие на содействие и, по обыкновению черкесов, заломил ужас­ную цену, нагло уверяя, что из взятого им у Пшемафа он ничего не оставит себе, но отдаст все в калым Кулле. Сердце Пшемафа возмутилось при мысли, что такое милое создание, какова Кулле, так несчастна и что завтра же, быть может, ее отдадут в замужество за человека, которо­го она ненавидит. Еще несколько дней —и несчастная бу­дет в объятиях другого! Мысль удушливая не только для пылкого азиатца, но и для европейца, у которого, кроме любви, есть тысяча предметов для развлечения — и тще­славие, и властолюбие; и чинолюбие, и наградолюбие, и рублелюбие.

* Канла — кровавое мщение, которое у обитателей Кавказа пресле­дуется до десятого колена. Странно, что подобный обычай еще в недав­нее время существовал у корсиканских горцев и что там и здесь место, где пала жертва канлы, обозначается кучею хвороста: обыкновение тре­бует, ч^обы каждый проезжий срезывал прутик и бросал в кучу; этим она всегда поддерживается и даже увеличивается.

** Когда случится убийство, тогда сзывают шериат—род третейского суда, составляемого из почетных стариков; выбранных с обеих сторон и нескольких беспристрастных духовных лиц. Шериат определяет цену, которую убийца должен заплатить семейству убитого; когда назначен­ная сумма выплачена, тогда кровомщеНие прекращается; но дотоле каж­дый родственник убитого, до десятого колена, обязан искать крови убийцы, и где бы его ни встретил, закричав: канла за такого-то, чтобы дать время приготовиться к отражению, нападает на него. Шериат ре­шает общественные и частные дела—это единственное верховное суди­лище горцев. Законы, руководствующие шериатом, суть алкоран и пре­дание старины. Положенное шериатом свято выполняется.

Все это предметы, которые сосредоточивают его помышления, действия, усилия. Однако и это холодное-су­щество, если полюбит истинно, горячо, то содрогается при мысли, что другой будет обладать предметом его любви. Можно вообразить себе поэтому, какие чувства терзали грудь влюбленного черкеса, когда в нем родилось опасе­ние, что Кулле достанется в удел другому! Черкес иного развлечения, иных страстей, кроме любви, не знает. Он вы­ше всего ставит силу физическую, искусство владеть ска­куном и бранным оружием. Достигнув этого, он никого не считает выше себя и думает, что он непобедим один на один. В обыкновенных случаях жизни он не ощущает лич­ной вражды, кроме той, которая возбуждена ревностью. Даже к ужасной, кровавой мести он побуждается из сле­пого, фанатического последования обычаям и мнениям на­родным, к чему еще более подстрекают его старики. Понят­но, до какой степени воспламеняется в нем любовь, неред­ко усиливаемая ревностью, ужасною, палящею страстью, ничем не одолимою, кроме престарелой дряхлости, гнусно­го честолюбия или непростительной корысти, и то в стра­нах, где лоск образования полирует страсти.

Пшемаф готов был согласиться на чрезмерные требова­ния Али-Карсиса, но, не имея необходимой суммы, думал о том, каким образом склонить разбойника к согласию по­лучить уплату по частям. Мустафа вывел, однако, его из недоумения, начав выговаривать разбойнику за непомерные желания.

— Ну хорошо, Мустафа,—возразил Али-Карсис,— по­ложи сам цену, которую мне просить. Ведь с тобою спорить нельзя, завтра могу быть ранен, и шлю за тобрй, ты ска­жешь: он не хотел уважить моей просьбы, я не обязан ис­полнять его требований,— и мне придется умереть хуже со­баки. Однако, назначая цену, не забудь, что дело трудное. Если удастся увезти Кулле — будет непременно сильная погоня и еще могут ее отбить. Я знаю, что из товарищей мало найдется охотников помочь мне: добычи никакой не предстоит, а дело-то завяжется горячее. Пожалуй, еще пе­ребьют, да лошадей поранят; а там посмотришь, нужно ехать на добычу —кому не на чем, кому нельзя от ран.

Вот если б негодяя Шерет-Лука отправили на тот свет, тогда бы и дело с концом. Пшемаф взял бы арбу*, просто приехал в деревню, посадил бы в нее Куле и женился.

♦ Арба — повозка на двух колесах, употребляемая туземцами на Кавказе.

Ты знаешь, Мустафа, как опасно не только убить, но даже ра­нить владетельного князя. Все подвластные его объявят тебе тотчас канлу, везде станут искать и, наконец, когда найдут, не оставят в живых. Если б можно было свести Шерет-Лука с Шан-Гиреем, так один другого уж непремен­но уходил бы —у них давнишняя вражда. Между тем они равные князья, стало быть, могут резаться сколько угодно.

Мустафа склонил, наконец, разбойника на похищение Кулле за очень умеренную цену. Али-Карсис требовал день­ги тотчас, обязуясь в случае неудачи возвратить их назад. Он хотел получить их в тот самый день, потому что видел сон, предвещавший ему хорошее, и не желал обмануться в своих надеждах. Но кабардинец не имел с собою денег и потому предложил карамзаде ехать с ними в станицу. Раз­бойник недоверчиво посмотрел на него и спросил: не хотят ли они выдать его русским? Мустафа клялся, что никто его не тронет; Пшемаф уверял, что сам полковник очень же­лает его видеть. Разбойник отвечал: