Юная Невеста - Алессандро Барикко

Юная Невеста покачала головой:

– Вам нехорошо.

– Правда, – подтвердил Дядя. – Вас не слишком затруднит оказать мне пару услуг? – спросил он.

– Нет, – отозвалась Юная Невеста.

– Тогда будьте так любезны наполнить ванну очень горячей водой. Еще вы должны открыть желтый баул, тот, что поменьше, и найти там запечатанную бутылку с белым порошком. Возьмите ее.

Такая длинная речь, по-видимому, утомила Дядю, ибо он снова погрузился в сон.

Юная Невеста не шелохнулась. Она думала о себе, о Сыне и о жизни.

Когда ей показалось, что Дядя вот-вот проснется, она встала.

– Поеду за доктором, – заявила девушка.

– Нет, пожалуйста, не надо, это ни к чему. Я знаю, что со мной.

Он надолго умолк, задремал.

– То есть не знаю, что это, но знаю, как это вылечить. Поверьте, достаточно горячей ванны и белого порошка. Естественно, мне пойдет на пользу немного поспать.

Спал он трое суток, почти не просыпаясь. Расположился в коридоре второго этажа, того, где семь окон. Улегся на каменный пол, подложив под голову рубашку, сложенную вчетверо. Ничего не ел, изредка пил. Через равные промежутки времени Юная Невеста поднималась и ставила перед ним бокал с водой, в которой растворяла белый порошок: каждый раз Дядя оказывался в каком-то другом месте, то забивался в угол, то растягивался под окном, собранный, спокойный, но объятый дрожью: девушка представляла себе, как он ползет по каменным плитам, словно зверь с перебитыми лапами. Иногда она задерживалась и молча смотрела на него. Под пропотевшим костюмом угадывалось тело, принадлежавшее всем возможным возрастам, разбросанным, разобранным на детали, без четкого контура: руки ребенка, ноги старика. Однажды она запустила пальцы в его волосы, слипшиеся от гноя. Он не пошевелился. Удивленная, она поймала себя на мысли, пришедшей в голову, не причинив ни малейшего волнения, что человек, наверное, умирает: ничто не казалось ей более неуместным, чем пытаться этому помешать. Она снова спустилась вниз и стала ждать Сына, с таким же, ей казалось, напряжением, так же красиво, как прежде. Но этой ночью, когда она опять пришла к Дяде, тот сжал ей запястье с неожиданной силой и, не просыпаясь, изрек, что ужасно огорчен.

– Чем? – спросила Юная Невеста.

– Я вам все испортил, – ответил Дядя.

И Юная Невеста поняла, что это правда. Сначала от удивления, потом из врожденного стремления приносить пользу дало трещину что-то совершенное, и отклонился полет, изначально безошибочный. Перед ней предстали все великолепные жесты, которые она не перестала осуществлять, и девушка поняла, что с приездом этого человека они проходили единообразной чередой, без счастья, без веры. Я перестала ждать, сказала она себе.

Она снова спустилась вниз, не проронив ни слова, принялась расхаживать по комнатам, сначала взбешенная, потом в отчаянии. Долго смотрела на дверь, пока не поняла с неумолимой ясностью, что она открылась, пропуская не того мужчину, не в тот момент и не по той причине. Она додумалась даже до того, что каким-то таинственным образом Сын об этом догадался, проходя путь, ведущий к дому: увидела его в тот миг, когда он ставил чемодан на землю, не садился в уходящий поезд, останавливал машину и выключал мотор. Нет, пожалуйста, нет, твердила она. Прошу тебя.

Когда через шесть дней Дядя спустился на нижний этаж, чисто выбритый, даже элегантный в костюме табачного цвета, она сидела на полу, забившись в угол, с лицом, изменившимся до неузнаваемости. Дядя бросил на нее мимолетный взгляд, потом направился на кухню, где задремал. У него уже давно не было во рту ни крошки: он наконец поел, с некоторой умеренностью, не просыпаясь. Потом спустился в погреб и там пропал на два или три часа: столько времени понадобилось ему для того, чтобы выбрать бутылку шампанского и бутылку красного вина. Вернулся на кухню, положил шампанское на лед. Ни минуты не отдыхая, откупорил бутылку красного и поставил на стол, чтобы вино дышало. Утомленный непосильным трудом, потащился в столовую и рухнул в кресло, прямо напротив Юной Невесты. Проспав минут десять, открыл глаза.

– Завтра они возвращаются, – сказал он.

Юная Невеста кивнула. Может быть, хотела сказать, что ей до этого нет никакого дела.

– Мне хотелось бы знать, не заняты ли вы сегодня вечером, – продолжал Дядя.

Юная Невеста не проронила ни слова. Не пошевелилась.

– Я так полагаю, что нет, – заявил Дядя. – В таком случае я имею честь пригласить вас на ужин, если это вас не затруднит или не смутит.

Потом он заснул.

Юная Невеста долго вглядывалась в него. Задавалась вопросом, ненавидит ли она этого человека. Да, конечно ненавидит, но не более, чем остальных. Непохоже, чтобы где-то в ней еще сохранились нежность, безумие и красота, после того как все они сговорились обокрасть ее душу. Что еще ей оставалось, кроме ненависти? Когда у тебя нет будущего, инстинкт велит ненавидеть.

– Куда вы хотите повести меня? – спросила девушка.

Минут десять пришлось дожидаться ответа.

– О, никуда. Устроим ужин здесь, я обо всем позабочусь. Определенный уровень гарантирую.

– Вы готовите?

– Иногда.

– Во сне?

Дядя открыл глаза. Долго смотрел на Юную Невесту. Такого за ним никогда не водилось. Долго на кого-то смотреть.

– Да, во сне, – наконец подтвердил он.

Встал, вздремнул немного, опершись о посудную полку, потом направился к входной двери.

– Пойду пройдусь, – заявил он.

Прежде чем выйти, обернулся к Юной Невесте:

– Жду вас в девять часов. Вас не слишком затруднит надеть роскошное платье?

Юная Невеста не ответила.

Я до сих пор так и вижу накрытый стол, тот самый стол для завтраков, но убранный с истинным изяществом, два симметричных прибора, один напротив другого, а вокруг белизна скатерти, без берегов. Свет такой, как надо, тщательно разложены вилки и ножи, безупречно выстроены бокалы. На блюдах – еда, видимо подобранная по цвету. Пять свечей, больше ничего.

Платье, выбранное мной, было неотразимым. То самое, в котором я жила и потела все последние дни, длиной до пят, с небольшим вырезом, грязное, очень легкое. Но под ним ничего не было. Неважно, как это смотрелось извне, для меня было достаточно моего собственного ощущения, очень простого: я шла на ужин голая. Я не помылась, с такими руками я ходила долгие дни, ноги в пыли, в грязи, вонючие. Я тысячу раз заливала лицо слезами и даже не сполоснула его. Но волосы убрала так, как понравилось бы Матери: расчесывала их целый день, надушенными щетками, укладывала перед зеркалом, пробовала разные конструкции, выбирая самую обольстительную и убивая время. Остановилась на высокой прическе, немного надменной, хотя спереди она имела вполне невинный вид; сложной настолько, что легко было заподозрить обман. Распустить ее можно было мгновенно, попросту тряхнув головой.

Я не знала, зачем все это надо. Действовала по наитию, не размышляя. В тот момент ничто не могло быть мне более чуждым, чем стремление к какой-то цели или ожидание результата. Время заместил бесконечный зной, всякое знание – рассеянная беспечность, а все мои желания – безвредная боль, глухая боль под сердцем. Я никогда не существовал в такой малости, как на этом корабле, мирно рассекающем вскипающую влагу вечера, перевозящем меня и мои одиннадцать вещей на белый остров, который ничего обо мне не знает, – мало, или ничего, не знаю и я о ней. С земли мы будем невидимы, оба, в момент мысли – для мира исчезнем. Но, облаченная в расхристанную красоту, в девять часов я была там, неожиданно отдав дань пунктуальности, чего сейчас, говоря откровенно, просто не могу понять. Слышала, как Дядя возится на кухне, потом увидела, как он вошел. Он тоже не переоделся, только снял пиджак. Пришел с ледяной бутылкой шампанского в руках.

– Еда на блюдах, – показал он.

Сел за стол и уснул. Едва взглянул на меня. Я принялась за еду – выбирала цвета, один за другим. Он пил во сне. Я ела прямо руками, пальцы вытирала о платье. Почему, не знаю. Время от времени, не открывая глаз, Дядя подливал мне шампанского. Не помню, чтобы я задавалась вопросом, откуда такая абсурдная точность жеста, такая невероятная пунктуальность. Я пила, и все. Кроме того, в этом остановленном доме, во время наших тайных, безумных литургий, терзаемые поэтическими недугами, мы были персонажами, лишенными какой бы то ни было логики. Я продолжала есть, а он спал. Я не ощущала неловкости, мне все это нравилось – именно абсурд и нравился мне. Я начинала думать, что этот ужин станет одним из лучших в моей жизни. Я не скучала, была собой, пила шампанское. В какой-то момент начала говорить, но медленно, и только о глупостях. Дядя время от времени улыбался во сне. Или делал жест рукой в воздухе. Он меня слушал, так или иначе, и мне было приятно говорить с ним. Все было легким-легким, неприкасаемым. Я не сумела бы сказать, что я такое переживаю. Волшебство, чары. Я чувствовала, как они смыкаются вокруг нас, и когда больше ничего не осталось в мире, кроме моего голоса, я догадалась, что на самом деле не происходит ничего из того, что происходит, и никогда ничего не произойдет. По причине, происходящей, должно быть, от абсурдной напряженности наших поражений, ничего из того, что могли мы сделать, мы оба, тем вечером, не осталось бы в главной книге, в гроссбухе жизни. Мы не вошли бы ни в какой расчет, никакая сумма не пополнилась бы от наших действий, не закрыт никакой дебет и не открыт никакой кредит. Мы были спрятаны в складке творения, невидимы для судьбы, отпущены на волю, освобождены от каких-либо последствий. Так я, пока ела, выпачкав пальцы в теплые цвета пищи, разложенной с маниакальным тщанием, поняла с абсолютной точностью, что эта божественная пустота, без направления, без цели, вытесненная из любого прошлого и неспособная на какое бы то ни было будущее, и представляет собой, буквально, волшебство, чары, среди которых этот человек проживал каждую минуту уже долгие годы. Поняла, что то был мир, в котором он укрылся – недостижимый, безымянный, параллельный нашим мирам, неизменный, – и уяснила себе, что тем вечером меня туда допустили благодаря моему безумию. Немало отваги, должно быть, потребовалось этому человеку, чтобы решиться хотя бы вообразить себе подобное приглашение. Или неизбывного одиночества, подумалось мне. Теперь он спал напротив меня, и я впервые знала, что он в действительности проделывает. Переводит невыносимую даль, которую для себя избрал, в благопристойную метафору, ироническую, безвредную, какую каждый способен прочесть. Он ведь был человеком благородным.