Мысли быстрого реагирования - Сергей Кара-Мурза

Еще круче другой вывод: «Почти столько же — 43 % — “согласны” и “скорее согласны” на введение в стране цензуры и железного занавеса ради достойного заработка и пенсии».

Господа, это похоже на бред, который вы приписываете своим респондентам. Ну кто в здравом уме будет требовать «достойного заработка» на основании того, что в стране ввели цензуру?

Вот еще перл (возможно, в трактовке газетчиков): «Замдиректора “Левада-центра” Алексей Гражданкин объяснил, что для населения главное — чтобы “исполнялся социальный договор с государством”. “Власть не дает прав и свобод, но взамен обеспечивает спокойную жизнь”, — говорит он».

То ли это серьезно, то ли нас дурачат? Что за «социальный договор с государством», исполнение которого население считает для себя главным в жизни? Какие демоны витают в растревоженном мозгу замдиректора? Каких прав и свобод не дает власть, благодаря чему жизнь населения становится спокойной? Похоже, маразм крепчает…

Вот еще прикольное суждение того же замдиректора: «Господин Гражданкин уверен, что россияне выбирают порядок в стране, потому что у большинства “никаких свобод никогда и не было — они выросли в эпоху Советского Союза”».

Чем-то этот господин очень похож на ту даму, которая на весь мир утверждала, будто в эпоху Советского Союза не было секса.

19.08.2013

Эту тему поднимали в 1990-е гг., но ни до чего не договорились. Сейчас, подводя итоги, приходится признать, что эта тема осталась актуальной, и кому-то надо ее разрабатывать. Напомню первые шаги в том разговоре.

История показала, что одним из главных противоречий современного общества является столкновение иррационального с рациональным. Рациональное, логичное мышление — сравнительно недавний продукт культурного развития человека. Ницше писал: «Величайший прогресс, которого достигли люди, состоит в том, что они учатся правильно умозаключать. Это вовсе не есть нечто естественное, как предполагает Шопенгауэр, а лишь поздно приобретенное и еще теперь не является господствующим».

Это обязывает уделять особое внимание диалектике отношений бытия и мышления, чего истмат не только не сделал, но даже затушевал по сравнению, например, с социологией Вебера. При этом Вебер, конечно, вовсе не противопоставляет материальные факторы сознанию и вере. Он пишет: «Интересы (материальные и идеальные), а не идеи непосредственно определяют действия человека. Однако картины мира, которые создаются “идеями”, очень часто, словно стрелки, определяют пути, по которым динамика интересов движет действия дальше».

Английский историк Э. Хобсбаум заметил: «Точно так же, как Вебер многому научился у Маркса, не переставая оставаться при этом антимарксистом, нет никаких причин, чтобы марксистам не научиться многому у Вебера, не превращаясь в веберианских либералов». Прямо скажем, мы у Вебера не учились — и теперь практически не учимся. Доктрина российских реформ противоречит социологии Вебера в гораздо большей степени, чем марксизму.

В упрощенном истмате Бухарина проблемы столкновения с иррациональным как будто не существует. В его истматовской модели существуют интересы, объективно данные материальными условиями. И задача лишь в том, чтобы адекватно их понять и познать объективные законы развития. При этом исключается сама идея о значительной автономии общественного сознания от базиса, о существовании собственной логики развития сознания. Опыт же показывает, что сознание уязвимо и может быть испорчено или даже разрушено без прямой связи с материальными условиями жизни. С помощью целого ряда приемов у значительной части населения удается отключить способность к структурному анализу явлений — анализ сразу заменяется идеологической оценкой. Отсюда — кажущаяся чудовищной аморальность, двойные стандарты. На деле же болезнь опаснее: люди становятся неспособны именно анализировать.

Вебер в своих трудах прилагал большие усилия, чтобы не допустить отождествления мышления и бытия, тенденция к которому, как говорят, уже намечалась в философии Гегеля. Вебер выступал против фетишизации теории, которая, будучи высшим продуктом рационального мышления, превращалась в инструмент иррациональности, если приобретала ранг фетиша. Он подчеркивал, что логическая упорядоченность теории может привнести «утопический» элемент в познание, что историческая действительность в каждой «точке» и в каждый «момент» выступает как нечто уникальное и неповторимое — следовательно, не подчиняющееся никакому «объективному закону». Теория («утопия», закон) необходима исследователю как инструмент — как микроскоп или телескоп — для выявления тенденций в развитии общественного процесса.

Но вера в то, что теория полностью адекватна самой действительности, означает поражение рациональности. Истмат был полон именно такой веры.

Более того, истмат внедрил в массовое сознание уверенность в том, что объективным законом является прогресс общества. Та «революция гуннов», которая угрожала России после 1917 г. и была остановлена большевиками (об этом много писал М.М. Пришвин), совершенно не вписывалась в законы истмата, и мы не могли ожидать ее в конце XX в., — но она произошла на наших глазах. Более того, «революция иррационального» в XX в. захватила и Запад.

Николай Заболоцкий в 1931 г. в поэме «Битва слонов» («Битва слов! Значений бой!») писал:

Европа сознанияв пожаре восстания.Невзирая на пушки врагов,стреляющие разбитыми буквами,боевые слоны подсознаниявылезают и топчутся <…>Слоны подсознания!Боевые животные преисподней!Они стоят, приветствуя веселым воемвсе, что захвачено разбоем.

В 1930-е гг. мир пережил урок фашизма, к которому теория истмата оказалась не готова. Недаром один немецкий философ после опыта фашизма писал: «Благодаря работам Маркса, Энгельса, Ленина было гораздо лучше известно об экономических условиях прогрессивного развития, чем о регрессивных силах».

На практике идеями психоанализа (не ссылаясь, конечно, на Фрейда) пользовались в своей очень эффективной пропаганде фашисты. Они обращались не к рассудку, а именно к иррациональному в человеке — к чувствам и инстинктам. Чтобы их мобилизовать, они с помощью целого ряда ритуалов превращали аудиторию, представляющую разные слои общества, в толпу — особую временно возникающую общность людей, охваченную общим влечением.

Фашисты исходили из фрейдистского сексуального образа: вождь-мужчина должен соблазнить женщину-массу, которой импонирует грубая и нежная сила. Это — идея-фикс фашизма, она обыгрывается непрерывно. Вся механика пропаганды представляется как соблазнение и доведение до исступления («фанатизация») женщины. Гитлер писал в «Майн кампф»: «В подавляющем большинстве простые люди имеют настолько женскую природу, что рассуждение возбуждает их мысли и их действия в гораздо меньшей степени, чем чувства и эмоции. Их чувства несложны, они очень просты и ограниченны. В них нет оттенков, все для них — любовь или ненависть, правильное или ошибочное, правда или ложь».

Опыт фашизма показал ограниченность тех теорий общества, в которых не учитывалась уязвимость общественного сознания перед наступлением иррациональности. Юнг, наблюдая за пациентами-немцами, написал уже в 1918 г., задолго до фашизма: «Христианский взгляд на мир утрачивает свой авторитет, и поэтому возрастает опасность того, что “белокурая бестия”, мечущаяся ныне в своей подземной темнице, сможет внезапно вырваться на поверхность с самыми разрушительными последствиями».

Потом он внимательно следил за фашизмом и все же в 1946 г. в эпилоге к своим работам об этом массовом психозе («немецкой психопатии») признал: «Германия поставила перед миром огромную и страшную проблему».

Он прекрасно знал все «разумные» экономические, политические и прочие объяснения фашизма, но видел, что дело не в реальных «объективных причинах». Загадочным явлением был именно массовый, захвативший большинство немцев психоз, при котором целая разумная и культурная нация, упрятав в концлагеря несогласных, соединилась в проекте, который явно вел к краху.

Почему уже после войны Юнг говорил о том, что проблема, которую Германия поставила перед миром, огромная и страшная? Потому, что это был лишь пример того, как идеологи разбудили и «раскачали» скрытые, скованные разумом и нравственностью устремления человеческой души — коллективное бессознательное, и этот зверь начал действовать способом, который невозможно было предсказать. Подобный слом произошел в СССР в конце 1980-х гг.

Поведение огромных масс населения нашей страны стало на время обусловлено не разумным расчетом, не «объективными интересами», а именно всплеском коллективного бессознательного.