Снега метельные - Иван Щеголихин

Комната рядом со сценой, где обычно собирался хор, была заперта на висячий замок.

Поселок спал. Мерцали редкие слабые огоньки. Один... Два... Таинственно шуршала поземка. Глухая де­ревенская тоска охватила Грачева.

Он шел медленно, сутулясь и не оглядываясь. Позади него с тяжелым гулом входили в поселок груженые хле­бом машины. Скользнул по снегу серебристо-голубова­тый свет фар, засветился легким слюдяным сиянием дым поземки. Одна за другой машины прошли мимо в равно­мерном монотонном рокоте, на одинаковом расстоянии одна от другой, не убавляя скорости и не прибавляя, как ходят колонны дальних рейсов. В кабинах темнели мол­чаливые неподвижные силуэты. Шоферы, казалось, спят, а машины сами в торжественной отваге идут и идут по дороге в холод и темень ночи.

«Может быть, она уже дома? Сидит, ждет, сердит­ся»,— подумал Грачев и заторопился.

Он с надеждой открыл взвизгнувшую от мороза дверь. На столе в кухне едва тлела лампа. Попыхивая, она стреляла тонкими струйками копоти. На скрип двери вы­глянула Женя, личико жалкое, измученное.

— Это я, я,— сказал он успокоительно.

— Леонид Петрович, я хочу вам...— пролепетала Женя.

— Что?— выпалил он так поспешно, что испугал ее.

— Я хочу попросить вас... Можно мне домой уехать? Хотя бы на праздники?

— Какие праздники?— переспросил он недоуменно.— А-а, на Седьмое ноября? Я думаю, можно. Только дого­воритесь, чтобы за вас подежурили.

Сашка спал на диване, раскинув руки, без подушки, в лыжном костюмчике. Устал, набегался, а раздеть и уло­жить в постель некому. Отец, тихонько бормоча ласковую бессмыслицу, осторожно перенес его в кроватку.

«Вот и снова мы остались вдвоем...»

Он погасил лампу и прилег на диван. Встречать се­годня жену в нижнем белье показалось ему в высшей сте­пени глупым и унизительным. Заложил руки за голову, но лежать не мог, поднялся и стал ходить из угла в угол, неслышно ступая, чтобы не выдать своей маяты перед Женей. «Почему-то она сегодня не в себе...» Три шага в одну сторону, три в другую.

Сейчас он думал об Ирине плохо, так же плохо, как в самом начале, еще в городской больнице. Увидев ее впервые, он решил, именно такие женщины, как она, приносят людям несчастье. И сами никогда не бывают счастливы, сами страдают, прежде всего. Именно этим — своим страданием, глубоким, искренним — она и при­влекла Грачева...

Постоял возле окна. Закрыл глаза и представил вдруг ее белое тело в теплой душной темноте чужой ком­наты.

В доме стояла поистине гробовая тишина. От окна тянуло стылым степным бездорожьем, глубинкой.

Вспомнив начало, город, больницу, санитарный само­лет, операцию в поселке, ее срыв, их отъезд вместе, он пошел дальше по веренице дней и событий и только сей­час, причем без особого напряжения, только сейчас по­нял, когда и что именно прозевал, проворонил.

Два года назад, вьюжным вечером привезли в боль­ницу шофера с прободной язвой желудка. Требовалась срочная и довольно сложная операция. Разыгрался бу­ран, самолеты не вылетали на вызов, и Грачев решил оперировать сам.

Ирина кипятила инструменты, санитарка в операци­онной протирала пол раствором хлорамина, он уже вы­мыл руки, когда прибежала почтальонша с радиограм­мой: в совхозе имени Фрунзе второй день не может раз­родиться молодая женщина.

Немало сложных положений возникало здесь в боль­ничной работе Грачева, но такого — и придумать трудно.

Мела пурга. Почтальонша, девочка лет пятнадцати, в больших, обросших снегом валенках стояла у входа и, сняв варежки, дула на красные озябшие руки. Она ждала ответа. Пурга мела беспросветно, шуршала по синим стеклам, слепила окна. На дворе стояла темень, как за Полярным кругом, в больнице днем горело электри­чество.

Хирург стоял с этой радиограммой в руках и медлен­но покачивался с носка на пятку. Он знал, в совхозе имени Фрунзе не было пока ни одного медика, не было ничего медицинского, кроме полевой аптечки в сумке с красным крестом. Даже повивальной бабки не было, по­скольку там жили одни только комсомольцы-целинники. Связь — только по рации. Но принимать тяжелые роды, командуя за 30 километров, бессмысленно и пре­ступно.

А здесь больной шофер, если ему не сделать операцию сейчас же, погибнет через несколько часов от перитони­та. По вине врача. Но и там могла умереть женщина без врачебной помощи и вместе с собой увести в могилу вто­рую нарождающуюся жизнь.

Грачев молча показал радиограмму Ирине, акушер­ке. Ирина быстро пробежала строчки глазами, покача­ла головой и вопросительно на него посмотрела. Он мол­чал, ждал, что она скажет. Она же поняла его молчание сразу, иначе он вообще бы ничего ей не стал показывать.

— Если бы кто-нибудь подвез меня,— сказала она, глядя в сторону, на синее окно с белой каймой инея по углам.— Если бы кто-нибудь нашелся.

— Тридцать километров — пустяк,— сказал Гра­чев.— Минут сорок езды, если по хорошей дороге. Но где она сейчас, дорога...

Мог ли он в такую минуту избавить ее от этой поезд­ки, пощадить, а потом оправдаться, сославшись на ситу­ацию, действительно чрезвычайно тяжелую?

Не мог... Ни тогда, ни потом, никогда. Не мог поща­дить, не мог пожалеть ни ее, любимую, и никого другого, самого дорогого, самого родного и близкого человека, допустим, сына — послал бы.

Скажут, жестоко, скажут, бесчеловечно. Так оно и есть, наверное, жестоко. Но иначе он не мог поступить.

А ведь он знал, каких пациентов ему доставляли в больницу после таких буранов, знал, как никто другой. Черные пальцы, черные руки, ноги. Багровые култышки со швами после ампутации. А иные уже не нуждались ни в какой помощи.

Он почувствовал, что бледнеет. Но сказать ей сейчас хоть слово сочувствия, сострадания, значит, ослабить ее, размягчить душу жалостью.

— Но ты же у нас отчаянная,— сказал он.— Сорви­голова!

Она заметила, как лицо его моментально осунулось, натянулась кожа на скулах, запали глаза.

— Ничего!—сказала Ирина бодро.— Пойдешь в цер­ковь, свечку поставишь.— И рассмеялась искренне, она действительно не боялась, лишь бы кто-нибудь вызвал­ся ее довезти.

Накинув на халат пальто, Грачев пошел с радиограм­мой в райком, просить добровольца водителя.

Вернувшись, он еще раз осмотрел больного. Снова рас­спрашивал, когда и после чего появилась боль, снова смотрел на язык, снова ощупывал живот. Похоже, он начал сомневаться в диагнозе. Теперь ему показалось, живот стал как будто мягче, как будто уже нет «доски». А может быть, просто-напросто пищевое отрав­ление? Сделать промывание желудка, подождать, когда пройдет боль, и начать симптоматическое лечение.

Надо сказать, чтобы приготовили кипяченой воды для промывания... Сделать быстренько процедуру и вме­сте с Ириной выехать в совхоз.

Грачев еще раз проверил пульс. Вначале частый, сей­час пульс заметно упал, стал даже реже нормального. Лицо больного покрыла устойчивая бледность.

Пульс упал от раздражения брюшины, начинается самое страшное — перитонит. Каждая минута промедле­ния отнимает у больного последние шансы...

Грачев вытер ладонью холодный лоб — ладонь стала мокрой. Неужто он усомнился в диагнозе только пото­му, чтобы не отправлять Ирину одну, не подвергать ее опасности?

Грачев вышел из палаты. В пустой операционной по­царапал изморозь на оконном стекле — может быть, там уже тихо? За окном кипело.

Все ясно, четко, определенно, – он должен немедленно оперировать и в то же время принять все меры для спа­сения женщины и ребенка, то есть отправить Ирину в совхоз.

А если не найдут шофера? Ирина не в состоянии прой­ти пешком 30 километров, да еще в пургу. Может быть, надо запастись какой-то оправдательной бумагой, не было-де подходящего транспорта, невозможно было доставить акушерку к месту родов. С датой, часами и минутами, с печатью и подписью. Будет оправдание, вполне понятное и простительное, а для суда даже необ­ходимое.

Но чем он оправдается перед собой, перед собствен­ной совестью, если взять глубже? Да и кто простит, если нынче, в середине двадцатого века, рядом с квалифици­рованным врачом, хирургом, умрет женщина по причи­не, видите ли, плохой погоды? И не больная, а рожаю­щая. Акт естественный.

Он посмотрел на часы — 40 минут прошло. Время неслось, летело, а он стоит, раздумывает.

Да был ли на самом деле хоть один случай в истории, когда человек умер бы от больной совести? Нет такого диагноза в медицине.

Но есть в народе.

А если Ирина просто-напросто откажется ехать, под­дастся понятной слабости, тем более женской — страху возможной гибели? Тут даже и не страх, а скорее здра­вый смысл. Только безрассудный решится ехать в такую погоду. Станет ли Грачев приказывать ей? Придется. Потому что больше приказывать некому, жена — един­ственный медик в его подчинении...

Грачев не верил, что не найдут шофера, найдут. На це­лине собрались не робкие. Он знал, что вот-вот, с минуты на минуту кто-то явится. И не ошибся.