Книжное дело - Сергей Кравченко

— А первые кто? — икнул Герасим.

— Один вон в соломе готовый валяется. А второго сейчас работать будем. Ты не напрягайся, вот, выпей винца. Вот колбаска — вражьи кишки, пирог с сучьим потрохом, — ешь, не стесняйся. Круг свиной колбасы действительно лежал на столе, залитом кровью из носа Молодого.

Герасим задрожал крупной, отчетливой дрожью.

Егор вытолкнул в центр комнаты второго, крепкого наблюдателя.

— Я не согласен! Не виновен! — зашелся Крепкий. Его завалили на колени.

— А тебя не спрашивают, согласен ты или виновен. Не торопись отвечать.

Егор рванул на Крепком рубаху. Ворот лопнул, раздирая шейную кожу.

— Тебя, наоборот, спрашивают, как тебя зовут?

— Степан Рябой.

— А чьих ты кровей, Степа?

— Московский жилец, в Белом городе на Лодейной стороне.

— Проверим.

Егор отыскал среди «столовых приборов» длинную кочергу, вынул ее из обожженного бараньего бока и положил греться.

— А кто ж тебя послал следить за умельцами?

Крепкий сжал синие губы. Казалось, еще чуть-чуть, и они срастутся навсегда.

Егор начал методично избивать несчастного, сечь коротким кнутом. Когда кровь потекла по спине темной волной, Прохору стало дурно, и он вышел на воздух, а Смирной понял, что крепыш не поверил в явление Антихриста.

Федор взял со стола сосуд с пивом, подошел к соломенному ложу Молодого и стал медленной струей лить холодный напиток на обморочное лицо. Молодой открыл глаза и стал смотреть, как умирает его товарищ. Сердце у Крепкого оказалось не слишком крепким.

— Готов, — сказал Егор, — больше ничего не скажет.

— Теперь Герасим.

Смирной подошел к причетнику, сел рядом, налил пива в две плошки.

— Прошу тебя, брат. Расскажи все с добрым сердцем. Мы и так почти все знаем, и про архиепископа, и про Крестовое братство, и про твоего покровителя Лукьянова. Мы только что вернулись из Ростова, сожгли там все до тла. Рассказывай, что знаешь, я даже государю доносить не буду. Уйдешь тихо. Слово даю. Зачем ты здесь?

— За библиотекой послан, — горестно склонился причетник.

Филимонов стал быстро записывать имена, события, даты заговора. Особо подчеркивал высказывания Никандра и его людей. После Герасима очень бойко покаялся молодой воин Коломенской общины.

В общем, почти ничего нового не узнали. Стало понятно, что определенной группы заговорщиков выделить не удастся. В той или иной степени идеям и планам Никандра сочувствовала большая часть церковного руководства и высшего монашества. Получалось, что и во дворце, и в кремлевских соборах, и в сотнях московских церквей и церквушек, просто в толпе на улице находятся люди, готовые ударить в спину царю и его приближенным. Жутко!

В конце концов Егор задушил Герасима и Молодого, — обеспечил им обещанный «тихий уход», завернул тела в рогожу, чтобы на рассвете вывезти за город.

Смирной вышел во двор, подобрал бледного Прошку, и они пошли прочь из Кремля, к реке.

Каждый думал о своем.

— Ох, и звери мы, — начал Заливной. Он остро нуждался в оправданиях страшного дознания.

— А? Да, конечно, звери. Понимаешь, Прохор, опасная картина рисуется. Заговор половины народа против другой половины. Причем толпы невинных обывателей легко перетекают из одной половины в другую, — как вода. И никого не схватишь, не казнишь. Надо что-то менять. Но что? Как узнать? Нам вот жалко этих крестоносцев, но правда важнее. От нее зависит жизнь миллионов людей. Не только царя, твоя да моя. Ради этого приходится жечь и душить. По-человечески многих жалко, да деваться некуда.

— Если все так плохо, то пора государю доложить?

— А доказательства?

— Не надо было пленных убивать…

— Ну, и что бы они ему сказали? Что есть заговор? Это все наши с тобой ощущения. Даже те бумаги, что мы собрали, попы так царю объяснят, что мы с тобой виноватыми будем. Да и знает Иван, чувствует опасность. Он хоть сейчас готов казнить без всяких доказательств. Мы должны его направлять, пока есть возможность.

— И куда направим?

— Понимаешь, у меня нехорошее чувство — не выдержим мы в Москве. Сам посуди: каждый день в каждом приходе, на каждом перекрестке идет сплошная проповедь Крестового братства…

— Но не только братства? Остались же обычные священники, добрые пастыри?

— Тут не в пастырях дело, а в книгах по которым они читают. И не разберешь, чем они руководствуются — Типиконом или тайными архиерейскими указаниями.

— Я так понимаю, ты предлагаешь реформировать церковь по правилам Жана Кальвина…

— Что ты, брат, какой в России Кальвин?! Какие реформы! У нас нужно сначала уничтожать, потом строить заново, вот и вся наша реформация. В том-то и беда, что я не знаю, что предложить.

Они постояли на берегу и побрели обратно в крепость.

Прохор тяжко вздыхал.

— Жалко запытанных? — спросил Федор.

— Жалко.

Глава 24. Важнейшее из всех искусств

К концу 1561 года, с приходом холодной погоды страсти немного улеглись. Можно было осмотреться, вдохнуть свежий воздух, аромат осенних, вяленых листьев. Федя подбивал промежуточные итоги.

Царь немного успокоился. Углубился в утешение плоти, нашел себе невесту и думал, не протащить ли ее по монастырям. Однако, Крестовое дело не располагало к монастырским прогулкам. И царь гулял в Кремле.

Вельяна спасала русалочью душу в небольшой обители на Девичьем дворе. Федор успешно навещал ее по вторникам, вывозил в крытом возке в город и за город.

Ярик и Жарик приступили к изучению Часослова в Сретенском приюте, где были памятны успехи самого Смирного.

Книгопечатные попытки Федорова, Тимофеева и Никифорова оказались убоги. Халявщики отговаривались то хмельными, то религиозными причинами. Единственное, что они научились делать уверенно, — это вертеть винт самодельного пресса. Но конструкция была дрянная, деревянная, и резьбовая пара — винт-гайка — перетиралась на второй или третьей странице. Шрифт не выходил вовсе. Никифорову то свинец был плох, то воздух в мастерской тяжек. Пробовал резать из дерева целыми словами — набор то размокал, то пересыхал. Буквы и слова валялись по всей мастерской и составляли с надгробными надписями непечатные сочетания.

Тем не менее, по прохладной погоде печатники работали в поте лица. Как войдешь к ним в палату, самого пот прошибает, — так натоплено. Старший монах — «Федоров» объяснял необходимость тепла тонким устройством печатной давильни. Ее дубовая рама не терпит перепадов температуры. Растолстевший Василий Никифоров — самый здравый из троицы — подмигивал Феде и добродушно бурчал: «Намерзлись в подвалах схимники».

Станок возвышался на большой могильной плите. Федоров и Тимофеев показывали Смирному работу пресса, — правда, пока вхолостую. Они крутили саженный ворот, шаркая ногами по неоконченной белокаменной надписи, — что-то вроде: «Аз воздам, да обрящете…». деревянный винт проворачивался со скрипом и толстенная дубовая плита рывками опускалась на кусок мешковины, подложенной вместо бумаги.

— Надо винт собачьим жиром мазать, а не свиным! — настаивал Тимофеев.

— Я те дам, собачьим! — рычал случившийся на показе Сомов. — Я из тебя самого жир выдавлю!

Все засмеялись. Выдавить жир из тощего Тимофеева было труднее, чем нектар из нетленных мощей.

Сало оставили свиное, — топленое и разбавленное водкой.

Водочный дух стоял в палате постоянно и соперничал с духом портянок.

— Вот это и есть Дух Святой, — шутил Федор. «Монахи» не обижались.

К Рождеству по запросу царя стали готовить пробную печать. Никифоров вырезал деревянную строку «Се славим господа в Сионе а царя в Масковии». Предполагалось прямо пред светлым ликом оттиснуть звонкую фразу раз пять-шесть и поднести листы Ивану и кто там с ним будет. Но пришла беда.

В пятницу 14 ноября, заговляясь перед Рождественским постом, печатники по ошибке выпили «свиную водку» — раствор смазочного сала. От жары и «Святого Духа» их потянуло на воздух. Тут, у входа в мастерские они столкнулись с малым крестным ходом. Иеромонах Акакий — ревнитель нравов в здешнем околотке — вел избранную паству на молебен в Успенский собор Кремля.

Гнусная вышла встреча! Петю Тимофеева вырвало под ноги Акакию, Васька Никифоров непристойно упал — грузно запрокинулся в льдистую лужу. И только Федоров устоял. Он прислонился к воротам, раскинул руки вширь, ухватился за поперечную балку и повис, соблюдая достоинство в страшной муке.

— Распятый! — заголосил из крестного хода юродивый.

Юродивому привыкли верить, ход запнулся, люди начали креститься на Ивана. Некоторые заговленцы стали на колени в лужу рядом с телом Никифорова. Слепенькая бабушка положила к синюшным ногам Распятого узелок с жертвой Успенскому Богу. Не донесла! Срам! Все смешалось! Акакий злобно переминался на фоне кремлевской стены, торчащей в конце переулка.