Начальник тишины - Всеволод Филипьев

Влас кашлянул. Все трое, как по команде, вскочили с мест и устремились в коридор.

– Власушка, – мать бросилась сыну на шею, – живой!

– Мамочка, не плачь. Что со мной сделается‑то?

Им было о чем поговорить в ту ночь. Все четверо не спали до рассвета.

Глава тридцать пятая.

Архипыч

Был последний день марта, однако весной в Санкт-Петербурге еще не пахло. Впрочем, и о зиме напоминали только небольшие пегие кучи снега. Время как будто остановилось между зимой и весной. Было сыро, зябко и ветрено. Солнце, если и показывалось иногда на городских улицах, то его лучи напоминали предсмертную улыбку чахоточного. Шел 1878 год.

Среднего роста немолодой господин с грустными глазами, высоким лбом, довольно густой бородой и характерными аскетическими скулами, задумчиво стоял у ограды Фонтанки. Ветер развевал полы темно-серого пальто. Левой рукой господин прижимал к груди шляпу; правой – мертвой хваткой сжимал деревянную трость, конец коей упирался в расщелину гранитной плиты. То был Федор Михайлович Достоевский.

– Голубчик! Федор Михайлович! – услышал господин радостный возглас. Он попытался было уйти, дабы избежать встречи, но его уже догнал краснощекий человек, похожий на переодетого в штатское гусара.

Запыхавшийся от бега преследователь без умолку тараторил:

– Позвольте, любезнейший Федор Михайлович! А вы словно бы от меня скрыться хотели?! Да ведь это я, Коврихин, сын Силуана Степаныча и Прасковьи Николаевны. Неужели не упомните?

– Отчего же? Помню, – грустно ответил господин.

– Да у меня ведь только к вам один вопросец и будет. Только один! Вы, как я слышал, сегодня в суд присяжных, на слушание дела Засулич собирались? И, кажется, были уже?!

Достоевский вопросительно посмотрел на краснощекого.

– А что удивляет вас, Федор Михайлович? Будто я вам про вас какую тайну сказал. Об этом вся столица шепчется. Я и сам собирался… Да, знаете ли, не смог. Причислят к сочувствующим, а у меня карьера. Сами понимаете. Так вот, что же там было, любезнейший Федор Михайлович? Поделитесь. Какое ваше общее впечатление? Я слышал, ее оправдали. Правда ли? Неужели возможно такое?

– Оправдали, – резко ответил Достоевский. – А теперь позвольте откланяться. Мои благопожелания Силуану Степановичу и Прасковье Николаевне.

И, повернувшись, он быстро стал удаляться.

– Понимаю-с, господин Достоевский! Покорнейше благодарю-с! Оправдали. Вот новость! – неслось вслед уходящему.

Пройдя довольно по набережной, Достоевский свернул в свои любимые петербургские переулки. Здесь он замедлил шаг и погрузился в раздумья.

«Господи, Боже мой, а поняла ли Вера Николаевна Засулич, Кто ее оправдал сегодня? – думал писатель. – Поняла ли? А градоначальник Трепов, простил ли он покушение на свою жизнь? Кабы она поняла, а он простил… Ах, эта молодежь, эти народники-безродники. В них, конечно, ключом бьет идея народная – сейчас же жертвовать собою и всем для правды. Сейчас же! М-да, национальная черта поколения, ничего не попишешь. Но ведь можно же их за это любить. Благослови их, Боже, и пошли им истинное понимание Твоей высшей правды. Ибо весь вопрос в том, что считать правдой. Ты, Господи, – Истина, но Ты и Любовь. Если бы поняла сие Вера Николаевна и господин Трепов. Если бы…».

В эту минуту Федора Михайловича окликнула нищенка с ребенком, сидевшая на куче мокрых дров, покрытых каким‑то тряпьем.

– Батюшко, – причитала она, ударяя на «о», – Христом Богом молю, помоги, миленькой.

Писатель остановился.

– Откуда ты, мать? – спросил он, хотя по возрасту нищенка была явно раза в два моложе его.

– Издалёко, господин-барин, да что говорить, там все померли.

Достоевский достал имевшиеся у него при себе деньги и отдал их нищей. Сумма была немалой, но женщина не переменилась в лице.

«Может врет, что нуждается?», – мелькнуло в голове писателя.

– Барин, а, барин. Ты не уходи, погоди. Ты растолкуй мне, сколько и чего я на твои деньги купить могу. Я ведь в деньгах‑то не понимаю. Третьяго дня мы с малым только в город пришли, а в деревне у нас не на деньги торгуют, да и не я, а батько хозяйство вел.

Писатель облегченно вздохнул: «Значит, не уразумела, сколько я дал ей».

– На эти деньги ты, мать, месяц хлебом, да капустой с квасом питаться можешь. А маленькому молочное покупать будешь.

– Молочное? Что же я, барин, басурманка что ли? Нонче же пост Велий. А вот за хлеб, да за квас спаси Господи.

– Вы что, с малышом поститесь?

– А то как же? Нас еще пока Боженька не забыл, чтобы мы Его забывать стали. Нам без поста никак невозможно.

У Достоевского на глаза навернулись слезы.

– Ты что, батюшко? Не плачь. Мамочка моя покойная говаривала: «Был пост, будет и Пасха. Было горе, будет и радость!».

– А что с твоими сталось?

Нищенка отвернулась в сторону и дрожащими губами прошептала:

– Не спрашивай, барин. Лучше не спрашивай.

– Оставайся хранимой Богом, мать. Дитя береги.

Достоевский перекрестился и пошел.

Выйдя проходными дворами на Невский и пройдя два квартала, писатель вошел в светло-голубой пятиэтажный доходный дом. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он позвонил в колокольчик. Дверь отворила худая женщина с собранными в пучок русыми волосами. Ее острые плечи выпирали из‑под изношенного пухового платка.

– Федор Михайлович! А мы вас уже заждались. Проходите скорее, сделайте одолжение. Мы очень желали и надеялись сегодня вас слушать. Именно вас!

Войдя в гостевую комнату, писатель увидел ожидающее его общество молодых и не очень молодых людей, по большей части из разночинной интеллигенции.

Достоевский вышел на середину комнаты и без передышки начал речь:

– Друзья. Сегодня я был в суде. Веру Ивановну оправдали! И вроде бы радоваться нужно. Но, поверьте, не радостно на душе. Я видел ее глаза. Я нарочно всматривался в ее глаза. И я скажу вам, друзья, это не были глаза кающейся грешницы. Не о том, не о том мы печемся и говорим. Одни давят реакцией, другие давят реакцию. Кто кого! А в двух кварталах отсюда, в подворотне на куче мусора десять минут назад я видел нищую мать с ребенком на руках. И в ее глазах я увидел то, чего не увидел в глазах Засулич и Трепова. Жалость! Вот, что я увидел в глазах нищенки, господа. Жертвенность, жалость, сострадание и любовь. Бедный простой русский народ. Народ-страдалец и страстотерпец. Неужели мы так и забьем его, так и выморим голодом, не разглядев, не услышав его глубинной почвенной правды?.. Более я вам сегодня ничего не скажу. Нет сил. Позвольте только одно маленькое замечание напоследок… – Федор Михайлович перевел дух и разгладил рукой бороду. В комнате воцарилась полнейшая тишина. Слушающие замерли в ожидании. – Друзья, неужели вы думаете, что время инквизиции прошло? Ну, тогда не удивляйтесь, если в один несчастный день за вашей дверью раздастся стук сапог!

В это мгновение у входной двери призывно зазвонил колокольчик. Все оглянулись.

Звонок хрипло поперхнулся и раздался угрожающий, чрезвычайно сильный стук во входную дверь. Архипыч проснулся и подскочил с лежанки.

– Иду, иду, мил человек! – крикнул он и пробурчал под нос: – И чего это мне последнее время Федор Михайлович сниться стал. Помолиться что ли за него поусерднее? Ох, эти сны, сны, просто беда с ними…

Стучавшим оказался мужчина в дорогом черном замшевом пальто и такой же шляпе. Он сходу напустился на Архипыча:

– Ты что тут, развальня, зря что ли деньги получаешь!? Битых двадцать минут звоню и стучу, а ты не открываешь, мать твою!

– Не ругайте мать, пожалуйста, – мягко, но решительно возразил Архипыч.

– Чего?! Я вот тебя с работы выгоню, тогда поговоришь, ветеран. Ты знаешь, что перед тобой депутат стоит?!

– А по мне хоть депутат, хоть акробат, мне всяк человек брат. Простите за задержку. Спал я. Ведь еще, почитай, шесть часов утра только. Рановато вы все же. А что за дело?

– Дело? – передразнил пришелец. – Не волнуйся, без дела не ходим. К тебе труп Василисы Зеленцовой позавчера привозили?

– Девушку эту убитую? Привозили. А вы ей родственник будете?

Пришелец побледнел.

– Чего мелешь? Какую убитую? Самоубийца она!

– Эх, мил человек, я с покойничками, почитай, полжизни знаком, и по лицу вижу, кто из них сам себя кончил, а кому на тот свет помогли отправиться. У меня своя экспертиза, духовная.

– Короче, эксперт, приготовь ее. Ну гроб там и все, что положено. Я заплачу. У нее родственников нет. Сирота. Послезавтра я ее заберу. Надо же добрые дела делать. Будет и тебе на бутылку. До встречи. Да смотри, этот бред насчет ее убийства при себе держи, а то случайно можешь вслед за ней отправиться, чтобы поточней все узнать, при личной, так сказать, встрече. А-ха-ха-ха.

Дверь за мужчиной в черном с грохотом захлопнулась.

– Да-а, дела, – пробурчал под нос Архипыч. – Ну и типчик. Сам небось ее прикончил, а теперь за трупом приехал. Вот такие вот пироги.