Сесилия Агнес – странная история - Мария Грипе

Хульда вздохнула и умолкла.

По кукле тоже заметно, что ей пришлось нелегко, подумала Нора.

Да, в Сесилии, даже когда она улыбалась, сквозила такая печаль, что сердце щемило. Она словно угадывала, что ее ждет.

Нет, в это Нора не верила. Сесилия наверняка больше думала о настоящем, чем о том, что с нею случится в будущем. Ей не довелось жить у матери, и отца своего она никогда не знала. О ней всегда заботились другие люди, которые большей частью, наверно, жалели ее.

– Нет-нет, ты ошибаешься. Хедвиг вправду ее любила, – горячо возразила Хульда.

Пусть так. Но для Хедвиг превыше всего было ее искусство. Окажись она перед выбором, она бы наверняка не стала брать на себя заботу о ребенке. Ведь собственного-то не завела. Но в случае с Сесилией у Хедвиг выбора не было. Кто-то ведь должен опекать ребенка, и Хедвиг приняла его под свою ответственность…

Да, верно, иначе не скажешь. С этим Хульда согласна. Может, Нора и права, личико у Сесилии было печальным не столько от предчувствий, сколько оттого, что она никогда и нигде не чувствовала себя по-настоящему дома.

– Правду говорят, многое домысливаешь задним числом, потому только, что знаешь, как все было.

– А как было? – спросила Нора.

Хульда глубоко вздохнула и печально нахмурилась – история, которую предстояло поведать, была так трагична, что ей совсем не хотелось начинать рассказ.

– Она ведь танцевала? – осторожно спросила Нора.

Хульда кивнула. И Нора рассказала о том, что привиделось ей с порога комнаты. О Сесилии, порхавшей там в балетных юбочках. Она описала обстановку, и Хульда, как выяснилось, отлично помнила и платяной шкаф, и зеркало. Перед этим зеркалом Сесилия обычно отрабатывала танцевальные движения.

С самого раннего возраста ее очень увлекали движения. Хульда помнила, как она следила за полетом птиц, подражала взмахам их крыльев. Примечала, что разные птицы машут крыльями по-разному.

Она изображала дым, клубами поднимавшийся из труб. И часто надолго замирала, наблюдая за такими вещами. За флагом, вьющимся на ветру. За гардинами, что колышутся в открытом окне. За ветвями деревьев, взбудораженными вихрем. За облаками, бегущими по небу.

Сесилия подражала всему, что способно двигаться. Людям. Животным. Предметам. И забывала обо всем на свете, растворяясь в движениях, которые видела повсюду.

Танец мало-помалу приобретал для нее первостепенную важность. И скоро значил ничуть не меньше, чем для Хедвиг живопись. В этом они были очень похожи. И Хедвиг поощряла тягу Сесилии к танцу. Девочка безусловно обладала незаурядным талантом и могла достичь многого, но для этого, конечно, надо было учиться.

В ту пору в городе существовала небольшая балетная школа. Первые годы Сесилия и посещала тамошние классы – прекрасное начало. Но прошло несколько лет, и Сесилия переросла своих учителей. Раз-другой заходила речь о переезде в Стокгольм, чтобы девочка могла продолжить учебу, но вечно что-то мешало. Ведь Хедвиг, несмотря ни на что, предпочитала жить здесь. Время от времени она уезжала за границу. На кого тогда оставишь Сесилию? В Стокгольме никакой Хульды нет. Не то чтобы Хульда стремилась набить себе цену, нет, просто обстоятельства так складывались. Да и сама Сесилия слышать не желала о переезде в Стокгольм. Хотела остаться с Хульдой.

И Хульде тоже не хотелось отпускать Сесилию, поэтому она не очень теребила их с переездом.

– По правде говоря, я была против. И всячески старалась этому помешать.

Но по большому счету, конечно, хорошего тут было мало. И им наверняка бы пришлось переехать, если бы не одно новое обстоятельство.

В городе поселился танцовщик Королевской оперы; человек талантливый, еще сравнительно молодой – чуть за сорок, – он оставил сцену и начал давать уроки. Сесилия, разумеется, стала его ученицей. Ей уже сравнялось двенадцать лет, и она прямо-таки преобразилась. Если раньше подавала большие надежды, то теперь поистине блистала. Ее дарование стремительно раскрывалось, и в скором времени пошли разговоры о балетном училище при Опере. В Стокгольме Сесилию рассчитывали определить в пансион.

Сама Хедвиг решила не переезжать. В ту пору она часто бывала за границей и полагала, что ее местожительство значения не имеет.

А вот насчет Сесилии у нее сомнений не было: девочке необходимо в Стокгольм, чтобы выучиться и достичь своей цели.

Но на сей раз заартачилась Сесилия.

Хедвиг пыталась ее вразумить. Речь-то шла о ее будущем. Но Сесилия стояла на своем. Необходимую подготовку она, мол, получит и здесь, дома. Так что все опять отложили на потом.

И совершили ошибку. Конечно, Сесилия боялась. Не хотела потерять то, что имела. За эти годы она расцвела, почувствовала, что ее ценят, и до некоторой степени поверила в свой талант. Поняла, что чего-то стоит. И вот теперь взять и уехать? Когда все у нее так хорошо складывается. Опять начинать сначала, среди чужих людей. И, возможно, потерпеть неудачу.

В Стокгольме царила жесточайшая конкуренция, а Сесилия была не храброго десятка. Ее с легкостью могли затереть, она не умела постоять за себя. Хедвиг хорошо это понимала. Оттого и не очень-то уговаривала. Знала, что Сесилия сможет добиться успеха, только если постоянно будет чувствовать, что окружена друзьями, желающими ей добра. А не соперниками, не конкурентами. Сесилии просто-напросто недоставало силы характера. И неудача – случись она сейчас, когда девочка наконец-то начала расправлять крылья, – могла возыметь очень серьезные последствия.

Словом, Сесилия осталась дома. Все вздохнули с облегчением. В том числе и Хульда. Ведь при одной мысли, что в Стокгольме Сесилия будет брошена на произвол судьбы, ей, мягко говоря, делалось страшно.

– На Агнес-то, на родную ее мать, расчета не было. Она хоть и жила в Стокгольме, но даже не заикалась о том, чтобы взять Сесилию к себе. – Хульда вздохнула. – Приди Агнес на помощь, все было бы по-другому. Но она палец о палец не ударила.

Хульда умолкла и долго сидела, глядя в пространство. Нора не торопила ее. Старушка сокрушенно покачала головой, нахмурилась, потом сказала:

– Знали бы мы тогда, что ждет бедняжку здесь, дома, наверняка бы отправили ее в Стокгольм, чего бы это ни стоило. Только ведь нам было невдогад. Что я, что Хедвиг – сущие простофили, стыдно сказать. Ну и поплатились обе.

Все вроде шло тихо-спокойно. Сесилия продолжала совершенствоваться в танцах. Начала выступать, причем с неизменным успехом. Вдобавок в школе помогала, учила других. И с огромным удовольствием.

– Балетчик, учитель ее, готов был что угодно сделать, лишь бы она добилась успеха. А мы радовались: не перевелись на свете добрые люди! Нам в голову не приходило, что он свои планы строит. Да какие!

И вот настала осень 1922-го.

Хедвиг собиралась в Париж, на целый год. И сказала Хульде, что впервые уезжает со спокойной душой. Раньше-то ее всегда мучили угрызения совести. Ведь когда Хедвиг куда-нибудь уезжала, Сесилия ужасно расстраивалась. Выглядела до того печальной и одинокой, что у Хедвиг прямо сердце разрывалось. Однако на сей раз она приняла разлуку гораздо спокойнее. Хотя уезжала Хедвиг на целый год. По всему видать, девочка нашла свою цель в жизни, была счастлива и довольна.

На прощание обе всплакнули. Впрочем, Сесилия быстро утешилась и, вопреки обыкновению, ничуть не нервничала. Хульда, понятно, была до смерти рада.

– Такая вот дуреха, – мрачно сказала она. – Невдомек мне было, что у нее другой утешитель завелся. Понимаешь, о чем я?

Теперь ни Хульда у Сесилии не ночевала, ни Сесилия у Хульды, об этом и речи не заходило. Сесилия уже не боялась спать одна в квартире. Хульде оставалось только приглядывать за нею да следить, чтобы она не забывала поесть. Поэтому питаться она будет у Хульды, такой у них был уговор.

Но вскоре Сесилия объявила, что ей недосуг заезжать днем домой, лучше перекусить прямо в школе. И Хульда стала готовить ей завтраки, которые она каждый день брала с собой. Школа находилась за городской чертой, в доме учителя, так что Хульду не удивило, что Сесилии не хочется терять время и среди дня ехать на велосипеде домой, а потом обратно. Ужинали они по-прежнему вместе, у Хульды, и виделись каждый день. Тревожиться вроде бы не о чем.

– Девочка успела вконец исхудать и выглядела совершенно несчастной, пока я не заметила, что не все с нею как надо.

Сесилия всегда была тоненькая, бледная, а теперь стала вовсе прозрачная. Но Хульда ни о чем не задумывалась, ровно кто глаза ей отвел, и вдруг однажды вечером, глядя, как Сесилия ковыряет еду на тарелке, она словно прозрела: вид-то у девочки нездоровый, во взгляде читается отчаяние. Хульда простить себе не могла, что раньше ничего не замечала. А ведь она просто потеряла бдительность, внушила себе, что все в полном порядке. Вдобавок собственная маленькая дочка постоянно требовала внимания. Но так или иначе она оказалась непростительно доверчивой.