Сесилия Агнес – странная история - Мария Грипе

Нора принялась лихорадочно рыться в лоскутьях.

Желтая матерчатая роза. Удивительно! Где она ее раньше видела? Голубая шелковая лента. Ой! Просто не верится! Кусочек материи, из которой сшиты платье и шапочка Сесилии. И обрезки тех кружев, что у нее на рукавах и вокруг ворота.

Нора опустошала коробку, раскладывая содержимое на столе. Многое было ей незнакомо, но матерчатую розу и голубую шелковую ленту она видела – когда Сесилия танцевала по комнате. А иные лоскутки живо напомнили ей темное платье, которые было на Сесилии, когда она с зонтиком в руке вошла в сад.

На самом дне лежал пожелтевший конверт. Без надписи, незаклеенный. С замиранием сердца Нора заглянула внутрь. Карандашный рисунок, тщательно выполненный мужской портрет. И так и не отправленное письмо. Неведомо кому адресованное. Только все равно кажется, будто суешь нос в чужие секреты. Она уже хотела положить конверт на старое место, но, посмотрев на Сесилию, увидела на ее лице все то же напряженное ожидание. Кукла не запрещала ей читать письмо, скорее наоборот, просила об этом.

Нора вытащила из конверта рисунок, положила перед собой на стол, присмотрелась. «X. Б., 1922 г.» – стояло внизу. Значит, рисунок сделала Хедвиг.

Мужчине, изображенному на портрете, было лет сорок, может, чуть больше. Странно тревожное лицо, высокий крутой лоб, вьющиеся волосы, бакенбарды, маленькая эспаньолка. Нос довольно крупный, а вот рот незначительный, вялый, глаза большие, на редкость светлые. Чуть усталые и несчастные.

Нора догадывалась, кто это. Вероятно, танцовщик. Письмо наверняка даст точный ответ. Она развернула листок и прочитала:

«Любимый!

Уже девятнадцать дней прошло с тех пор, как ты уехал, и сколько их еще минует, пока ты вернешься из отпуска. Я много думала и писала тебе множество писем, но сразу же их рвала, потому что не знала, правда ли то, что я написала. Я не хочу, чтобы ты слышал от меня что-либо, кроме правды.

Моя жизнь действительно переменилась.

Нынче я весь день провела с малышкой Ингой, Хульда ходила к Вестинам гладить белье. Позднее, за ужином, я постоянно чувствовала на себе Хульдин взгляд. Она говорит, что вид у меня усталый и нездоровый, но ни о чем не подозревает, и я не хочу ее беспокоить. Вообще-то по мне ничего не заметно. И я этим горжусь. Незачем расползаться, бесформенно пухнуть, хотя ем я достаточно, чтобы не навредить ребенку.

Хульда так много для меня сделала. На этот раз я хочу сама найти выход. Но пока что ничего придумать не могу. Только чувствую себя совершенно одинокой, как была одинока всегда, во всех других обстоятельствах, и меня снова одолевают давние горькие воспоминания.

В этой горькой тоске мне хочется думать, что тоскую я по тебе. И в письмах я тоже писала, что тоскую по тебе (и очень скучаю). Потому я их и не отправила. Ведь знаю теперь, что это неправда.

Ах, неизбывное одиночество моей души, никто его не развеет! Даже ты. Теперь я понимаю. Мое одиночество происходит оттого, что с самого начала у меня отняли то, на что я имела полное право.

Твоя долгая отлучка, которой я так страшилась, поскольку она лишала меня возможности провести с тобой два важных месяца, – твоя отлучка оказалась полезной, так как убедила меня в том, во что я иначе никогда бы не пожелала поверить.

Моя печаль, моя тоска не имеют к тебе отношения. Последние несколько дней я почти совсем о тебе не думала, ну, разве только когда пыталась найти способ сказать тебе об этом.

О, правда – штука опасная! Не знаю, кто страдает больше – я, вынужденная сейчас написать, что в моем сердце уже нет чувства к тебе, или ты, которому придется прочитать эти строки. Я знаю только, что должна произнести эти слова, сколь они ни жестоки.

Заплакать бы, но я не могу.

Пишу и чувствую у себя на ногах голову Геро. Тепло, защищенность. Я помню, как Геро впервые появился у тебя, помню, как ты радовался, какой заботой и вниманием окружал его. Но лишь на первых порах, потом ты потерял интерес, и заботиться о нем стала я. Геро загрустил. А я все думала тогда, какой ты на самом деле. Со мной ты так не обращался, нет-нет, со мной ты всегда был нежен и ласков, грех жаловаться.

Но при мысли о ребенке, который скоро родится, о твоем ребенке, я сразу вспоминаю, что ты его не хотел.

Часто ли ты думаешь об этом ребенке сейчас, в отпуске? – спрашиваю я себя. И отвечаю: никогда. В письмах ты справляешься о моем здоровье, но о ребенке не вспоминаешь.

Поэтому ребенок будет моим, и я никогда его не брошу, как в детстве бросили меня. Я намерена посвятить ему свою жизнь, и все во мне ликует при мысли, что наконец-то в моих объятиях окажется крохотное существо, которое нуждается во мне точно так же, как я в нем.

Впервые в жизни рядом со мной будет человек безусловно равноправный и близкий. Вот почему я все сделаю, чтобы ребенок тоже это почувствовал. Тогда мне кажется, я и сама избавлюсь от вечного ощущения одиночества.

Да, мы будем очень счастливы вдвоем, я и мой ребенок.

С этим письмом посылаю тебе рисунок Хедвиг, твой портрет, сделанный прошлой весной. Ты хотел его иметь. Но я тогда не могла с ним расстаться. А сейчас отдам с удовольствием. Теперь рисунок твой!

Хедвиг знала тебя лучше, чем я. Глядя на портрет, я хорошо это понимаю. Он невероятно похож, но я больше не узнаю тебя. Может, потому, что сама не та, что прежде.

И ты, и твой розовый сад, и балет…

Все это был сон, мечта… Но мне кажется, я больше не могу мечтать. Ах, стать бы совсем маленьким ребенком и слушать сказки…»

Здесь письмо обрывалось, посреди фразы. Незаконченное, неотправленное. И неподписанное, хотя Нора и так знала, кто его автор.

От волнения ее била дрожь; сама того не сознавая, она взяла куклу, прижала к груди. Ладонью обхватила головку, подняла личико к себе.

Кукла изображала Сесилию в десятилетнем возрасте. Через семь лет ей суждено умереть. Когда писала письмо, она об этом не знала, даже предчувствий никаких, видимо, не испытывала. Даты на письме нет, но едва ли оно было написано задолго до смерти. Возможно, всего за неделю, за несколько дней…

Сесилия еще не говорила Хульде о ребенке, старалась сама найти выход. Оттого и поехала в Стокгольм, к Агнес…

Она твердо решила окружить ребенка заботой и вниманием. Но замуж за его отца явно не собиралась. И горевала вовсе не из-за него, тут Хульда ошибалась. По крайней мере, судя по письму.

И все же письмо она не отправила. Почему? Тон его был очень спокоен и уверен, непохоже, чтобы она могла передумать. Вероятно, хотела подождать с отправкой до рождения ребенка. В конце концов все было не так уж и просто. Ведь, что ни говори, она собиралась оставить ребенка без отца.

Конечно, он сказал, что не желает ребенка. Но, может быть, она все же судила о нем чересчур поспешно? После рождения малыша он вполне мог бы и образумиться?

Однако Сесилия, скорее всего, подумала, что если он вообще мог сказать такое про ее ребенка, то принимать его в расчет никак нельзя. Он больше не заслуживал доверия. Можно понять.

По всей видимости, она ни с кем эти проблемы не обсуждала. Даже с Хульдой.

И письмо не отправила. Наверняка неспроста…

Нора наклонилась к кукле – личико загадочное, замкнутое, взгляд затуманенный, будто она целиком ушла в себя.

Да, понять Сесилию явно было очень непросто. Может, потому Хедвиг и сделала куклу?

Нора, конечно, рисовать не мастерица, но, пытаясь набросать чей-нибудь портрет, например Дагов, она словно бы лучше понимала этого человека. Так же бывает, когда составляешь словесное описание. Лучше понимаешь, глубже видишь, заглядываешь под поверхность, отбрасываешь случайное. Глазам открывается то, что вправду существует, но не всегда заметно беглому обыденному взгляду. Рисуя или описывая словами, как бы обретаешь большую остроту зрения.

Но понять Сесилию до конца Хедвиг так и не сумела. Это и по куклиному личику заметно. В нем столько вопросов. И ни единого ответа. Оттого оно и казалось на редкость естественным и живым.

Ни одного человека невозможно узнать и постичь до конца. Даг обычно говаривал про людей:

«Вопрос в том, есть ли ответы. —

Ответ в том, что есть лишь вопросы».

Хедвиг сделала куклу – в доказательство любви. Но будь Сесилия ее собственной дочкой, смогла бы она тогда сделать куклу?

Странные мысли…

О чем же ей завтра спросить бабушку?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Ну, вот и пообедали. Дедушка встал и начал убирать со стола.

– Чашки можешь оставить, – сказала бабушка.

Дедушка кивнул и поднял крышку чайника: каждому хватит еще по чашке, но ему больше не хочется. Он пойдет прогуляться, а они могут спокойно поговорить. Дедушка еще раз обошел вокруг стола, проверил, все ли на месте. Мимоходом легонько шлепнул Нору по затылку, а бабушку чмокнул в щеку.

– Всё, больше мешать не буду.

Он вышел и закрыл за собой дверь. Бабушка с улыбкой посмотрела на Нору.