Модификации романной формы в прозе Запада второй половины ХХ столетия - Валерий Пестерев

В целом же пейзаж, воспроизводящий среду существования Робинзона и колорит жизни на необитаемом острове, отмечен в изображении остраненной самоценностью. Разворачивание пейзажного образа в картину соотнесено с состоянием природы в данный момент и с природными свойствами описываемого. Так, в пейзаже начинающегося ливня динамика описания воспроизводит изменяющуюся к дождю природу. И каждая тщательно подобранная деталь в этой зарисовке отмечает моменты и оттенки природных перемен: «Однажды утром небо, обычно ясное, приняло вдруг металлический оттенок, обеспокоивший Робинзона. Прозрачная голубизна предыдущих дней сменилась мутной, свинцовой синевой. Вскоре плотная пелена туч заволокла небосвод от края до края, и первые увесистые капли дождя забарабанили по корпусу "Избавления"» (46—47)[325].

В поэтике описания Турнье сказалось его страстное увлечение фотографией, приемы которой органично вплетены в литературно-художественную структуру пейзажных зарисовок. Собственно, на поэтике фотографии основано воспроизведение поразившей Робинзона простершейся перед ним лунной ночью равнины, когда «он замер, потрясенный величавым покоем пейзажа» (201). Эта картина — моментальный фотографический снимок «общим планом». Переход от «потрясения» Робинзона к описанию равнины отмечен резким эмоциональным остранением. В пейзаже субъективное его восприятие сводится к движению бесстрастного взгляда Робинзона (автора?), фиксирующего каждый предметный момент ландшафта. В словесном рисунке Турнье он лишен привнесенной поэтизации. Экспрессия (как в живописи, так и в фотографии) при пейзажном подходе к воспроизведению «в большей мере зависит от… композиционного ансамбля», поскольку «предмет демонстрирует те характеристики, которые необходимы ансамблю»[326].

Слово в пейзаже Турнье создает колоритное единство множества визуальных форм и звуков, запахов, свето-цветовых эффектов. И одновременно ландшафт Турнье, как фотопейзаж, с его предметным пространством, а также «линейным и тональными ритмами» «образен в первую очередь благодаря пространственной ритмике»[327]: «Перед ним до самого горизонта простиралась равнина с шелковистой травой, мягко волновавшейся под нежным дуновением бриза. На западе стоя дремали тростники, ощетинившиеся, словно копья пехотинцев; в их зарослях пронзительно и размеренно квакали лягушки-древесницы. Белая сова на лету задела Робинзона крылом и села на ближайший кипарис, обратив к человеку слепой лик сомнамбулы. Душистый аромат возвестил о близости розовой ложбины; на ее пригорках поблескивали пятнышки лунного света» (201)[328].

Описание, основополагающее свойство поэтики романа Турнье, проявляется на двух уровнях его структуры — литературном и языковом. И на каждом из них (и в их единстве) реализуется сложившаяся в реалистическом творчестве прошлого столетия традиция «объясняющей литературы». Так определяет ее Л.Я. Гинзбург, теоретически осмысливая своеобразие французского реализма XIX века: «Наблюдением (описанием) и анализом он рационалистически обрабатывал модели действительности, прилагая к ним критерии господствующего позитивизма. Он создал литературу объяснения. Столь важное для него описание тоже было объясняющим, поскольку оно выявляло причинные связи человека со средой»[329]. В этих правилах выдержано множество характерных описаний поведения, отдельных поступков и трудовых дел Робинзона. Таковы картины строительства «Избавления», на котором Робинзон надеется вернуться к людям, обработки зерна, ремесленнического конструирования водяных часов. Эти описания самообъясняющие, в них самих, в материи описываемого, в их свойствах заложена мотивировка вызываемых следствий — отношения к ним, обращения с ними, поведения героя. А манера их описательного воспроизведения — авторская логика описания, запечатленная в сочленении фраз и их отдельных отрезков; слова, адекватные действию, предмету и их свойствам — оформляет самомотивированность, выявляет причинно-следственные моменты. Подобным слогом описывает Турнье и открытый Робинзоном «способ получения чего-то вроде сахара»: «Робинзон добывал этот сахар из ствола пальмы определенной разновидности: ее ствол утолщался не у корня или вершины, а в середине, она давала необыкновенно сладкий сок. Срубив одно из таких деревьев, Робинзон отсек листья, венчающие ствол, и из их среза тут же начала сочиться густая сахаристая жидкость. Она выделялась на протяжении многих месяцев, нужно было только регулярно делать новые срезы, так как поры дерева довольно быстро закрывались» (85—86).

Слияние описания и аналитической рефлексии видоизменяет реально-достоверную форму при воспроизведении Турнье внутреннего мира своего героя, состояния его сознания, способности мыслить. Имитируя в несобственно-авторской речи ход рефлексий Робинзона, Турнье вмещает описание в логическую схему «тезиса», его «развития» (причем возможен и «антитезис») и обобщенного «синтеза». В сцене строительства «Избавления» в первые месяцы пребывания на острове Робинзон терпит первую неудачу, поняв, что «невозможно протащить по песку до моря судно, весящее более тысячи фунтов» (54). В этот момент, когда Робинзон постигает «ту важную метаморфозу, какую претерпел его разум под влиянием одиночества», в том же вербальном выражении дается аналитическая «теза», конкретизированная в развернутом описании обнаруженных изменений в мыслительных способностях: «Похоже было, что область его мыслительной деятельности одновременно и сузилась, и углубилась, Ему становилось все труднее думать о нескольких вещах разом, все труднее переходить от одного предмета размышлений к другому». И хотя автор уточняет направление мысли Робинзона — «таким образом, он понял», — развитие тезиса — это, фактически, отстраненная от сознания героя авторская рефлексия: «…окружающее служит для нас постоянным раздражителем не только оттого, что будоражит нашу мысль, мешая вариться в собственном соку, а еще и потому, что одна лишь возможность «чужих» приоткрывает нам завесу над целым миром явлений, расположенных на периферии нашего внимания, но в любой момент способных стать его центром». И обобщающее умозаключение тому дается как итог авторского анализа: «И вот это-то периферийное, почти призрачное присутствие вещей, которые нынче перестали заботить Робинзона, постепенно исчезло из его сознания». Однако это не абстрагированное размышление, оно подчинено объяснению конкретного жизненного факта, ибо в силу произошедших изменений в разуме Робинзона (как резюмирует следствие автор), «поглощенный строительством «Избавления», он упустил из виду проблему спуска на воду» (54).

«По-видимому, одна из основных особенностей французского романа XIX века, — пишет Б.Г. Реизов, — страстное желание как можно полнее и глубже объяснить изображаемое: сюжет, персонажей, общество, их окружающее, связи между личностью и средой»[330]. В этом осмыслении обретенного опыта романом прошлого века — и писательской работы с материалом, и характера романной формы — отмечена жанровая константа романа, проявившаяся и в прозе Турнье как неоклассической. Подобно традиционному роману, «объяснение» у Турнье — явление эстетическое и проявляется в разных формах: принцип причинно-следственного соединения материала в связное повествование; авторский анализ и медитации героя; соотнесенность внешне-событийного действия и внутренней жизни Робинзона, рефлексивно-описательная картина которой дается в его log-book'е — развернутом дневнике-монологе Робинзона; синтез конкретно-бытового и мифологической образности как художественно опосредованное объяснение вечно-вневременного смысла каждодневного факта.

Полифункциональный в художественном мире Турнье, дневник Робинзона вводится в повествование сюжетно-мотивированно. Вначале Робинзон находит книги в каютах «Виргинии», безнадежно «испорченные морской водой и дождями» с исчезнувшим полностью текстом, «но он сообразил, что, высушив их на солнце, сможет использовать чистые страницы для ведения дневника» (63). А заменитель чернил ему предоставили рыбы-двузубы, из отжатой студенистой массы которых он получил подходящую для письма (пером грифа) жидкость «великолепного пурпурного цвета» (64). Но в смысле мотивировки событий важнее, пожалуй, второе включение в повествование текста log-book'a. Дневниковые записи Робинзона исчезают со страниц романа после уничтожившего все порохового взрыва. И появляются вновь, когда Робинзон неожиданно обнаружил в яме, «под толстым слоем песка и пыли, log-book — книгу, заполненную размышлениями, — и два чистых, еще не начатых тома» (255), а очиненными перьями альбатроса и «горшочком синей краски из коры красильной вайды» (255) его обеспечил Пятница.