Модификации романной формы в прозе Запада второй половины ХХ столетия - Валерий Пестерев

Эти параллели и созвучия вводят «Французское завещание» в литературно-художественный контекст XX столетия, но, разумеется, не выявляют своеобразия и сути романа Макина. Как ни тривиально это звучит, но «ключ» к «Французскому завещанию» в самом «Французском завещании».

То основное, что лежит на поверхности и чрезвычайно очевидно в романе Макина, фактически, уже отмечено и выявлено и в первых критических откликах на роман, и в суждениях его переводчиков.

Этот автобиографический роман в своей сюжетике представляет узорное переплетение двух судеб, двух изломанных линий жизни — Алеши и его бабушки, француженки Шарлотты Лемоннье, — то параллельных и четких в романном повествовании, то взаимно проникающих и акварельно растворяющихся одна в другой, подобно тому как переплетаются в романе образы-лейтмотивы прошлого и настоящего, Франции и России.

Рождение в России в самом начале века (в 1903 году) в семье французского врача как бы предопределило дальнейшую судьбу Шарлотты Лемоннье. Она прожила во Франции лишь десять лет, но в самый «плодотворный» период жизни — с семи до семнадцати лет, когда впитывается и переживается в своей первичности и впечатляющей силе все, составляющее жизнь, и в повседневном, и в масштабном. Самое первое впечатление Шарлотты — хранимая всю жизнь «сумочка с Нового моста», которую в четыре года девочка нашла на Пон-Нёф. Улицы, похожие на реки, и площади — на широкие озера, в пору парижского наводнения 1910 года. Газетные вырезки о визите во Францию Николая II в 1896 году, попавшие к девочке от дяди-журналиста. Деревенский колорит родного городка Шарлотты Нёйи-сюр-Сен. Марш Великой армии в годы войны. И мимолетная любовь к первому мужчине, удалому красавцу офицеру, от которой — как живое прошлое в душе Шарлотты — остался подаренный первым возлюбленным «маленький обломок коричневого металла», «камешек под названием "Верден"» (22, 23)[360].

А все последующие десятилетия жизни Шарлотты прошли в России, куда она отправилась из Франции на поиски своей матери Альбертины. И хотя попервоначалу девушка живет намерением вернуться на исконную родину, обстоятельства складываются так, что Шарлотта остается в России до конца своих дней. Но Франция постоянно живет в ее душе, составляя часть ее внутреннего мира, проявляясь в ее образе жизни, внешности, манере вести себя и французском языке. Эту свою Францию она и передает вначале дочери и сыну, а потом внукам, Алеше и его сестре, но теперь, этому юному поколению, как образ памяти, образ души, рождаемый языком Франции.

В этой жизни в России Шарлотта прошла через все изломы истории советской страны, через «все эти революции, войны, неудавшиеся утопии [как думает Алеша] и вполне удавшиеся терроры» (125), конец гражданской войны с разрухой и голодом, внедрение советского образа жизни в первые десятилетия, сталинский режим и чистки, вторую мировую войну и послевоенную советскую действительность восстанавливающейся страны. И во многом одинокие годы в сибирском городке Саранзе, где и завершила свой жизненный путь бабушка Алеши.

Ее женская участь оказалась подобной судьбам многих русских женщин. Встретив Федора, Шарлотта обрела второй раз в своей жизни любовь, взаимную и, как оказалось, единственную на все оставшиеся годы, обрела недолгое семейное счастье с заботливым мужем и детьми. И за всем этим последовали новые беды и испытания.

Изнасилованная, брошенная умирать в азиатской пустыне и чудом спасенная, Шарлотта вернулась к жизни благодаря Федору, оценив его человечность мужчины, никогда не поминавшего этой истории, признавшего своим сыном, своим первенцем мальчика, рожденного от насильника-узбека. Новая полоса бед началась для Шарлотты, когда Федора «забрали» и она познала участь семьи репрессированного. Вместе с сыном и дочерью она прошла через годы войны с эвакуацией, бомбежками, с изматывающей санитарской поденщиной в адском кошмаре военного госпиталя. Недолгие годы жизни с вернувшимся с войны, как «рассеянный гость», истерзанным Федором. А затем годы, поглощенные детьми, их семьями, внуками и одиночеством, смирение с невозможностью вернуться во Францию…

В эту жизнь бабушки, «связавшую [как рассуждает внук] такие разные эпохи: начало века, годы почти незапамятные, почти столь же легендарные, как царствование Наполеона, — и конец нашего века, конец тысячелетия» (125), вписана линия жизни Алеши. Или — при их нерасторжимости — жизнь Шарлотты вплетена в Алешину. Три-четыре десятилетия этой юной жизни, пришедшиеся на послевоенное время, обыденно-скудны во внешних проявлениях. Ежегодные летние месяцы у бабушки в Саранзе. Будничные сцены советской действительности (очередь за апельсинами в магазине, танцплощадка) и отношения с ученическим социумом. Дружба с изгоем Пашкой. Сценки подросткового приобщения к сексу. Зарисовки из жизни семьи Алеши. Отъезд во Францию и жизнь в Париже в ожидании приезда бабушки.

Бедность внешнего действия в романной линии Алеши определена не столько отсутствием событий, сколько полной авторской сосредоточенностью на его внутреннем мире, ибо Макин пишет медитативно-лирическую биографию своего героя, которая — и как история фактов, и как перипетии состояний души и блужданий ума — автобиографична[361]. При том, что две ведущие сюжетные линии романа — Шарлотты и Алеши — контрастны в преобладании внешнего действия в первой и внутреннего — во второй, жизнь Шарлотты дается как переживаемая, осмысливаемая Алешей, ставшая частью его личного опыта. И эта включенность во внутреннюю жизнь героя создает романную, художественную условность «Французского завещания». Жизнь Шарлотты во всем ее охвате составила часть автобиографического материала романа.

«Иногда лишь самая тонкая грань отделяет автобиографию (как жанр. — В.П.) от автобиографической повести или романа, — пишет Л.Я. Гинзбург. — Имена действующих лиц заменены другими — эта условность сразу же переключает произведение в другой ряд, обеспечивая пишущему право на вымысел»[362]. Эта пограничность биографического и романно-художественного во «Французском завещании», подвижность и подчас неразличимость их переходов выявляется в имманентном свойстве романа Макина как автобиографическом — в диалектике «свободы выражения с несвободой вымысла, ограниченного действительно бывшим»[363].

Оставив настоящее имя бабушки — Шарлотты Лемоннье, — автор, дав имя Алеши своему герою-повествователю, отстраняется от него. И усиливает эту принадлежность своего героя художественному миру, придает линии жизни Алеши видимость традиционной романной интриги с «тайной». Она задана — в соответствии с классическим правилом сюжетосложения — в начале повествования, когда Алеша еще в детстве среди семейных фотографий находит необычную: «молодой женщины, одежда которой странно выделялась на фоне элегантных нарядов тех, кто был изображен на других фотографиях. На ней был толстый ватник грязно-серого цвета, мужская шапка-ушанка. К груди она прижала ребенка, завернутого в шерстяное одеяло» (19—20). И скрываемая в семье тайна открывается лишь в последнем письме Шарлотты, полученном Алешей уже в Париже вместе с вестью о смерти бабушки. Тогда-то он и узнает, что на фотографии его родная мать, с которой Шарлотта встретилась в лагере для заключенных и сына которой после ее трагической смерти она воспитала как родного внука[364].

Романное слово во «Французском завещании» усилено и особой — характерной именно для художественной словесности, но не для жанра автобиографии — ролью автора как создателя произведения, очевидной в изображении жизни Шарлотты. Рассказ Алеши о ее прошлом предполагает дистанцию между ним и бабушкой уже в силу и временного разрыва, и другого, «чужого» сознания, за исключением, конечно, тех моментов, когда переживаемое и пережитое Шарлоттой передается рассказчиком с «ее слов».

Однако время от времени повествование от героя замещается повествованием от автора. Макин прибегает к литературной условности воплощения авторского «я» и его роли в произведении, но воспринимаемой, согласно стереотипу художественного мышления, как традиционная, реально-достоверная форма в романе. Как вездесущий автор романной прозы прошлого столетия, Макин в ряде эпизодов «замещает» героя-повествователя, видимость его продолжающейся речи сохраняется, но повествование определяется теперь авторским «я», его сознанием. Соответственно преодолевая дистанцию между собой и Шарлоттой, проникает в ведомое только ей состояние. В этой авторской манере написана и сцена, когда юная Шарлотта холодным вечером несет из аптеки морфий пристрастившейся к наркотикам матери: «Шарлотта остановилась среди снежной пустыни… Она вдруг с такой силой ощутила собственную жизнь, тепло своего худенького тела, собранного в свое крохотное «я». Она почувствовала, как щекочет кожу залетевшая под ушанку капля, как бьется сердце, а возле самого сердца — хрупкость ампул, которые она только что купила. «Это я, — зазвучал вдруг в ней приглушенный голос, — это я стою здесь, среди снежной круговерти, на краю света, в Сибири, это я, Шарлотта Лемоннье, не имеющая ничего общего ни с этими дикими краями, ни с этим небом, ни с этой промерзшей землей. Ни с этими людьми. Я здесь совсем одна, и я несу своей матери морфий…» Шарлотте почудилось, что ее разум зашатался и сейчас рухнет в бездну, и тогда весь вдруг открывшийся ей абсурд станет нормой» (39).