Враги. История любви Роман - Исаак Башевис-Зингер

— Что тебе нужно?

— Я хочу, чтобы ты знал правду. — Тамарин голос звучал торжественно и немного дрожал, словно она едва сдерживала слезы.

— Какую правду?

— Правда в том, что у меня никого не было. Никаких трех мужчин, ни одного и даже ни половины, — сказала Тамара. — Никто даже пальцем до меня не дотрагивался. Это чистая правда!

Герман задумался и припомнил. Тамара не лежала, а сидела на кровати. В темноте он ощутил ее настороженность и решимость не дать Герману заснуть, пока тот ее не выслушает. Его охватила злость и отвращение. Он произнес:

— Ты лжешь!

— Не лгу. Я тебе сказала об этом при нашей первой встрече, но заметила твое разочарование. Что ты за извращенец?

— Я не извращенец.

— Мне жаль, Герман, но у меня никого не было. Я чиста, как в день нашей свадьбы. Я говорю, что мне жаль, потому что, если бы я знала, что ты почувствуешь себя обманутым, я бы, наверное, сделала это ради тебя. Желающих было хоть отбавляй.

— Ты столько болтаешь языком, что я больше тебе никогда не поверю.

— Ну и не верь. Я тебе сразу сказала правду, еще у дяди. Наверное, мне надо было описать выдуманных мужчин, чтобы доставить тебе удовольствие, но у меня не хватает фантазии для подобной лжи. Герман, ты знаешь, как дорога мне память о наших детях. — Тамарина интонация изменилась. — Я бы скорее позволила отрезать себе язык, чем осквернить их имена, но я беру Довидла и Йохведл в свидетели того, что никто даже не дотрагивался до меня. Не думай, что мне легко было избегать мужчин. Люди занимались любовью на полу, в хлеву, в кладовках и подвалах, просто сношались друг с другом, как животные. Женщины отдавались едва знакомым мужчинам. Но когда кто-либо пытался сблизиться со мной, я его отталкивала. Передо мной каждый раз возникал образ наших детей. Я знала, что им бы это не понравилось. Я клянусь Богом, детьми, святыми душами моих родителей, что ни один мужчина не поцеловал меня за все эти годы! Если этой клятвы недостаточно, чтобы ты мне поверил, прошу тебя, оставь меня. Сам Бог не может потребовать от меня более сильной клятвы.

— Я верю тебе.

— Говорю тебе: это могло бы произойти, но какая-то сила удерживала меня. Что это была за сила, мне до сих пор не известно.

— Моя сила.

— Да? Может быть. После той ночи среди трупов граница между жизнью и смертью стерлась для меня. Живые казались мне мертвецами, а покойники оживали. Я часто думала о том, что где-то у меня есть муж, хотя была уверена в том, что не осталось и следа от твоих костей. Как это понять?

— Это не нужно понимать.

— Герман, мне надо еще кое-что сказать тебе.

— Что еще?

— Прошу тебя, помолчи, не перебивай меня. Перед приездом в Америку доктор из консульства осматривал меня и заключил, что я полностью здорова. Я пережила все: голод, эпидемии. В России мы работали на тяжелых работах, ты даже себе не можешь представить на каких. Я пилила дрова, рыла ямы, возила камни на тачках. Ночью вместо сна мне часто приходилось присматривать за больными, умиравшими на соседних нарах. Нужно иметь железное здоровье, чтобы все это преодолеть. Я никогда не знала, что во мне скрыты такие силы. Скоро я пойду работать, и какой бы ни оказалась здешняя работа, она будет легче прежней. Я не хочу брать деньги у «Джойнта», а те несколько долларов, что дядя мне всучил, я ему верну. Говорю это к тому, что я, упаси Бог, не буду обращаться к тебе за помощью. Когда ты рассказал, что зарабатываешь на жизнь писанием книг для какого-то раввина, который потом издает твои работы под своим именем, я представила себе твое положение. Это бессмысленно, Герман, это никуда не ведет. Если бы мы жили вместе, я не позволила бы тебе так опуститься. Я думаю о тебе. Я думаю о тебе все время и переживаю. Ты губишь себя, Герман, ты убиваешь себя!

— Я не убиваю себя, Тамара. Я уже, слава Богу, конченый человек.

— Что будет с тобой дальше? Мне не следует этого говорить, но и молчать нельзя. Я не могу быть ни с кем другим, кроме тебя. Для меня это так же очевидно, как то, что сейчас на дворе ночь.

Герман ответил не сразу. Он закрыл глаза, пытаясь хоть на секунду продлить свой сон. При этом он размышлял. Ему стало смешно от запутанного положения, в котором он оказался, и от Тамариной искренности.

— Герман, мне больше незачем жить. Я провела здесь почти две недели, ела, гуляла, купалась, беседовала с разными людьми. При этом я постоянно спрашивала себя, зачем я все это делаю. Для кого и зачем? Я пробовала читать, но книги мне тоже наскучили. Женщины все время обхаживали меня, подыскивали мне занятия, но я отшучивалась и отвечала им словами, которые для меня ничего не значили. Герман, дорогой, у меня нет другого выхода. Я должна умереть.

Герман сел:

— Что ты будешь делать? Повесишься?

— Почему нет? Если веревка может положить этому конец, слава веревочнику! Мне уже давно надо было это сделать, но там у меня была надежда. На что я надеялась, сама не знаю. Я хотела обосноваться в Израиле, но, когда я узнала, что ты жив, все изменилось. Теперь у меня нет надежд, а без надежды жить невозможно. От этого умирают быстрее, чем от рака. Я наблюдала это много раз, но видела и обратное. Одна женщина в Джамбуле лежала при смерти, буквально находилась в агонии. И вдруг она получает письмо и посылку с продуктами из-за границы. Когда ей сообщили об этом, она пришла в себя и постепенно поправилась. Доктор написал об этом случае в Москву.

— Она еще жива?

— Она умерла от дизентерии год спустя.

— Тамара, у меня самого нет надежд. Единственное, что со мной могут сделать, это посадить в тюрьму и депортировать.

— За что посадить? Ты никого не обворовал.

— У меня две жены, а скоро будет еще третья.

— Третья? Кто эта третья? — спросила Тамара, едва выговорив эти слова.

— Маша, женщина, о которой я тебе рассказывал.

— Ты же сказал, что у нее есть муж.

— Он развелся с ней. Она беременна.

Герман сам не знал, зачем выдает Тамаре все свои секреты. Должно быть, у него была потребность поделиться с кем-то, похвастаться своими сложностями, а может быть, он хотел шокировать ее своим распутством. Тамара принялась раскачиваться на кровати. Загудели пружины матраса, вся кровать затряслась, затрещала и завибрировала, как при землетрясении. Тамара сказала с некоторой долей иронии:

— Ну, мои поздравления, ты станешь отцом.

— Я с ума сойду, в этом горькая правда. А может, я и так сумасшедший.

— Да, ты не в себе. А все же в чем смысл?

— Она боится делать аборт. К таким вещам человека нельзя принуждать. Она хочет, чтобы ребенок родился в браке. У нее религиозная мать.

— Да? Все возможно. Я должна поклясться, что больше ничему не буду удивляться. Завтра ты получишь развод! — Тамара говорила возбужденно. — Избавишься хоть от одной напасти. Тебе не надо было приезжать ко мне в такой ситуации, но говорить с тобой о морали — это как обсуждать цвета со слепцом. Ты всегда такой был? Или на тебя так повлияла война? Я уже точно не помню, каким человеком ты был раньше.

— Ты хотела сказать: каким нелюдем.

— А в чем разница? Одни моменты своей жизни я помню в точности, с миллионом деталей, а другие — полностью позабыла. Осталась лишь пустота, огромный пузырь. А с тобой что? Ты такой легкомысленный или просто любишь мучиться?

— Я попал в тиски и не могу высвободиться.

— Что за тиски? От меня ты скоро освободишься. От Ядвиги тоже просто избавиться. Дай ей денег и отправь обратно в Польшу. Для нее это тоже не жизнь. Она сидит одна в квартире. Крестьянке необходимо работать, рожать детей, с утра выходить в поле, а не сидеть взаперти, как зверь в клетке. Так можно и свихнуться. Если тебя, не дай Бог, посадят, что станется с ней?

— Тамара, она спасла мне жизнь.

— Поэтому ты ее губишь?

— Да, в этом есть логика.

— Насколько же человек может выжить из ума!

Герман не ответил. Должно быть, начинало светать, потому что Герман вдруг увидел Тамарино лицо. Его черты постепенно проступали из темноты: пятно здесь, пятно там, как картина в процессе создания. На него глядели ее светлые широко раскрытые глаза.

Вдруг на стене напротив окна показался солнечный блик, похожий на пурпурную мышь с ушами, мордочкой и хвостиком. Только теперь Герман почувствовал, что в бунгало очень холодно. Он обратился к Тамаре:

— Приляг, а то простудишься.

— Черт меня не берет.

Несмотря на это, они снова улеглись в кровать, и Герман накрыл себя и Тамару шерстяным одеялом. Он обнял Тамару, она не стала сопротивляться. Герман грелся рядом с ней, прислонившись лбом к ее щеке. Мысль о том, что Тамара знает все его тайны, сближала их. В нем снова пробудилось желание обладать ее телом. Герман целовал ее в полусне, прижимаясь к ее груди. Они лежали молча, парализованные сложностью ситуации и противоречивыми прихотями плоти.