Враги. История любви Роман - Исаак Башевис-Зингер

Герману пришлось наскоро помыться и побриться. Он решил надеть свой лучший костюм, не мог же он предстать оборванцем перед Леоном. «Надо всем нравиться, — подумал Герман. — Даже бывшему мужу собственной жены».

Он спустился в подвал и увидел, как его трусы с огромной скоростью вращаются в стиральной машине. Вода внутри машины бурлила, пенилась и пузырилась. У Германа возникло странное чувство, будто неодушевленные субстанции — вода, хлопок, мыло, сода — разозлились на человека и на то насилие, которое он совершает по отношению к ним. Ядвига увидела Германа и испугалась: прежде он никогда сюда не спускался.

— Я должен пойти в кафетерий на Серф-авеню, — сказал Герман. И хотя Ядвига не спрашивала о деталях, он описал в точности, где это, втайне надеясь, что если подвергнется нападению со стороны Леона Торчинера, то Ядвига, сможет сообщить об этом в полицию и стать свидетелем в суде… Герман умышленно повторил имя «Леон Торчинер» несколько раз. Ядвига глядела на него со смиренным удивлением крестьянки, давно отчаявшейся понять городского человека и его дела, и в то же время с откровенной злобой и недоверием. Даже в те дни, которые принадлежали Ядвиге, он отыскивал поводы, чтобы оставить ее одну.

Герман взглянул на часы и решил, что не стоит приходить в кафетерий слишком рано. Такой тип, как Леон Торчинер, точно опоздает минимум на полчаса.

Стоял солнечный и мягкий октябрьский день, но аттракционы на Кони-Айленде были уже закрыты. Не осталось ничего, кроме забитых досками дверей и стершихся, выцветших плакатов. Все уже разъехались: девушка-змея, великан, разрывающий цепи, безногий и безрукий пловец, экстрасенс, за пятьдесят центов вызывающий дух умершего, астролог, составляющий гороскоп за двадцать пять центов. Объявление о канторе, который будет сладкогласно молиться в Дни трепета в зале клуба Демократической партии, истерлось и истрепалось на ветру. Даже пожелание молящимся хорошей записи в Книге Жизни уже устарело… Чайки летали над морем и с криками выискивали в воде рыбу.

Для того чтобы потянуть время, Герман вышел на набережную. Волны все еще бились о берег, шипя и пенясь, и в который раз отступали — водяные собаки, привыкшие лаять, но не способные укусить. Вдали качался кораблик с серым парусом, море приводило его в движение, но оставляло стоять на месте.

«Это уже было, уже было, — думал Герман. — Творение, потоп, Содом, дарование Торы, уничтожение евреев Гитлером. Словно худая корова из сна фараона, время проглатывало вечность и даже знака не подавало о том, что она у нее внутри… А Леону Торчинеру наверняка не известно, что уже слишком поздно».

Герман вошел в кафетерий и увидел Леона Торчинера, сидевшего за столом у стены. Он узнал его по фотографии из Машиного альбома, хотя сейчас он выглядел старше: человек лет пятидесяти, ширококостный, с квадратной головой, густыми черными волосами, матовыми, без блеска, напоминающими парик. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что они крашеные. Широколицый: широкий подбородок с ямочкой посредине, высокие скулы, широкий нос с широкими ноздрями. Брови были густыми, карие глаза — раскосыми, как у татарина. На лбу шрам, как от зарубцевавшегося ножевого ранения. В чертах лица проступало нечто тяжелое и безумное, но при этом знакомое и характерное для польских евреев.

«Он не собирается меня убивать», — заключил Герман. Трудно было поверить в то, что этот болван был когда-то Машиным мужем. Сама мысль об этом казалось смешным, безумным малодушием. Но факты всегда вскрывали все гнойники, разбивали теории и уничтожали чувства и убеждения.

Перед Торчинером стояла чашка черного кофе, в пепельнице тлела сигарета с толстым слоем пепла на конце. Слева на тарелке лежал недоеденный омлет. Увидев Германа, Леон Торчинер сделал вид, будто привстает, но тут же снова рухнул на стул.

— Герман Бродер, да? — спросил он и протянул Герману большую тяжелую руку: — Здравствуйте…

— Садитесь, садитесь. — Леон Торчинер твердил одно и то же. — Я принесу вам кофе.

— Не надо, спасибо.

— Чай?

— Я уже ел и пил, спасибо.

— Я принесу вам кофе! — сказал Леон Торчинер решительно. — Раз уж я вас пригласил, вы мой гость. Я соблюдаю диету, боюсь поправиться, поэтому заказал омлет. Но могу угостить вас куском чизкейка…

— В самом деле, это лишнее.

— Ну…

Леон Торчинер поднялся. Герман увидел, как он взял поднос и встал у буфета. Для своего телосложения он был невысок. Руки и ноги были слишком длинными для его роста, а плечи — как у великана. Такими они вырастали в Польше: в ширину больше, чем в высоту. Леон был одет в коричневый костюм в полоску, вероятно, чтобы выглядеть моложе тех женщин, которые его содержали. Леон вернулся с чашечкой кофе и куском чизкейка. Он быстро схватил еле тлевшую сигарету, внушительно затянулся и тут же выпустил кольцо дыма.

— Я представлял вас совсем иначе, — сказал он.

— Как же?

Воротничок стал давить Герману на шею.

— Маша описывала вас как настоящего донжуана…

Он произнес эти слова без иронии и, по-видимому, не в обиду Герману.

— Женщины склонны преувеличивать. — Герман склонил голову еще ниже.

— Да? Я долго думал, звонить вам или нет. Это не так просто. У меня есть все основания считать вас своим врагом, но скажу вам сразу, я делаю это для вашего блага. Верите вы мне или нет, это, как говорится, другое дело.

— Да, я понимаю.

— Нет, вы не понимаете! Что вы понимаете? Вы, как рассказывает Маша, занимаетесь писательством, а я ученый. Для того чтобы что-то понять, надо располагать фактами, полной информацией. Ничто не может быть известно заранее, разве что то, что один плюс один равно двум.

— Да, верно.

— А факт в том, что Маша купила у меня развод за такую цену, которую ни одна честная женщина не в состоянии заплатить, даже если от этого зависит ее жизнь, — заговорил Леон Торчинер своим низким голосом, без спешки и раздражения. — Я говорю это потому, что, если женщина способна заплатить такую цену, можно поставить под сомнение ее честность. У нее были любовники и до меня, и в то время, когда мы были вместе. Это чистая правда. Именно поэтому мы разошлись. Буду с вами откровенен. Вообще-то, до вас мне нет дела. На свете много дураков, особенно здесь в Америке. Но я познакомился с человеком, который вас знает. Он не в курсе наших отношений — если это можно так назвать, — он мне сам рассказывал о вас. К чему скрывать? Это рабби Лемперт. Я слышал от него, что вы пострадали во время войны, два года пролежали на сеновале и все такое прочее. Я знаю, что вы на него работаете. Раввин называет это «проводить исследование», но мне тоже палец в рот не клади. Вы талмудист, а я специалист по бактериологии и органической химии.

Рабби Лемперт хочет издать книгу о том, что точные науки содержат истины Торы. Таким образом, он вышел на меня. Я ему четко сказал: Тора не имеет никакого отношения к современным наукам и пусть он не дурит людям голову. Моисей понятия не имел о витаминах и гормонах. Я не собираюсь торговать собой ради пары долларов. И без них обойдусь. Раввин не назвал вашего имени, но, услышав историю о сеновале, я сопоставил факты. Он хвалит вас, хвалит невероятно. Но ему, конечно, не известно то, что известно мне. Вообще-то, он странный тип. Сразу принялся звать меня по имени, а это не по мне. Все должно идти своим путем. Даже в личных отношениях следует соблюдать законы эволюции. С ним и поговорить нормально нельзя, постоянно звонит телефон. Он занимается всем и сразу. Зачем ему столько денег? Но давайте ближе к делу.

Да будет вам известно, что Маша — потаскуха, вот и все. Хотите венчаться с потаскухой, как говорится, дело ваше, но не дайте заманить себя в сети. Я говорю вам об этом при условии, что наша встреча останется в тайне. Только с таким расчетом я вам позвонил. — Леон Торчинер взял сигарету и затянулся, но сигарета уже погасла.

Пока Леон Торчинер говорил, Герман сидел молча, сгорбившись. Ему было жарко, хотелось чем-нибудь обмахнуться, но Герман сдержался. Уши горели. По спине под рубашкой вдоль позвоночника потекла струйка пота. Когда Леон Торчинер отвлекся на сигарету, Герман спросил сдавленным голосом:

— За какую цену?

Леон Торчинер приставил руку к уху:

— Я не слышу. Говорите громче.

— Я имею в виду цену…

— Что? Вы сами знаете, за какую цену. Вы не столь уж наивны. Вы, наверное, думаете, что я сам не лучше нее, и в каком-то смысле будете правы. Во-первых, вы влюблены в нее, а Маша относится к числу женщин, в которых можно влюбиться. Она сводит мужчин с ума, меня самого чуть до ручки не довела. Как бы примитивна Маша ни была, она обладает умом Фрейда, Адлера и Юнга, вместе взятых, и даже более того. Она гениальная актриса. Смеется — так смеется, плачет — так плачет. Я ей прямо сказал: если б ты не тратила свой талант на глупости, стала бы второй Сарой Бернар. Так что меня не удивляет, что вы в нее втюрились. Не буду вас обманывать: я люблю ее до сих пор. Можно любить и ненавидеть одновременно. В наше время это известно даже гимназисту, посетившему первое занятие по психологии. Так вот, это первое. Во-вторых, вы, наверное, недоумеваете, зачем я делюсь с вами этими секретами и какое мне дело до вас? Я вам объясню, имейте терпение меня выслушать.