Вне закона - Иосиф Герасимов

Она говорила ровно, даже спокойно, никакой нарочитости за ее словами не ощущалось, и Нина отчетливо поняла: эта женщина и в самом деле никогда не проигрывает, в ней есть сила, такая сможет пойти на все, чтобы добиться своего. И Нине сделалось не по себе. Слюсаренко она перестала бояться, а вот эту женщину… Неосознанный страх перед ней возник, словно он прошел по прямой так же, как шла в своих размышлениях черноволосая женщина.

— Володя выйдет на свободу, пусть с пятном, но выйдет, — продолжала она. — И вы не сможете стать преградой. Конечно, вы сейчас же вправе спросить, а коль так, то зачем я сюда пожаловала? Могу ведь обойтись без вашей помощи. Да, могу. Но с вашей помощью мне будет легче. Ничего, конечно, не делается даром. И я не хочу, чтобы вы поступались хоть частицей своей совести, как вы это полагаете, или жаждой мести без всякой компенсации. Только не делайте таких негодующих глаз и не спешите с выводами, мол, я вас покупаю за взятку. В конечном результате вся наша жизнь — товарообмен, только смотря что считать товаром. Романтическое понимание неподкупности давно уж рухнуло в обществе, в котором мы живем. Даже детишки в детском саду в него не верят. И если вы покопаетесь в себе, будете честной перед собой, то легко поймете: и вы не верите. Цену назначайте сами… Сядьте! И спокойнее. Никакой торговли нет. Я только уточняю: если деньги, то деньги, сумма не имеет значения. Если услуга, то любая. Честное слово, я предлагаю вовсе неплохие условия. Ведь то, что свершилось, уже миновало, не поправишь. Я же вам открываю перспективу на будущее. Любую. Подчеркиваю это. — Она внезапно поднялась, сказала твердо: — Я не хочу слышать от вас отказа, к которому, как мне кажется, вы уж приготовились, поэтому я ухожу, а через несколько дней… в общем, у вас есть время на обдумывание.

Она стремительно взяла со стола пачку сигарет, зажигалку и, не попрощавшись, пошла к выходу.

Нина вздрогнула от сильного хлопка двери. Ей еще никогда не приходилось встречаться в жизни с таким обжигающим откровением, она сразу поверила: эта женщина ни в чем не лжет, она сумеет добиться того, к чему стремилась, в ней ощущалась твердость уверенного в успехе человека. Но тут же подумала: а вот сейчас прощать подонка Сольцева нельзя, пусть сгинет с этой земли такая мразь, считающая, что все ненаказуемо, и ей плевать — гений он или сверхчеловек. Теперь уж она понимала, с кем имеет дело, и приход его матери вовсе не устрашил ее, а вызвал потребность в сопротивлении.

Дважды к ней приходил в больницу следователь прокуратуры в мятом костюме из легкой серой ткани, лицо чуть обрюзгшее, с вялыми губами и узкими под очками глазами. Он спрашивал ее, как все происходило, она устала объяснять, но все же передала ему все, что помнила. Он задал ей вопрос: «Как же вы в таком состоянии добрались до дому?» Она ответила, что узнала от Виктора: ее донес Поздняк. Следователь загадочно хмыкнул, пробормотал: этот алкаш не так уж силен. Но Нину это не насторожило. Не понравилось ей второе посещение следователя, когда он дотошно допытывался о всяких деталях, а она не все, конечно, помнила, и, наконец, он спросил: а не чудится ли ей многое из того, о чем она рассказала, ведь у нее было сильное сотрясение мозга, а после него возможны всякие галлюцинации или провалы в памяти. Она рассердилась, ответила: никаких провалов в памяти не было. Следователь записывал вялой пухлой рукой, лицо его было безразличным, даже сонным, словно он делал свою работу с большой неохотой. Вздохнув, он сказал, ей придется еще иметь дело с врачами, они проведут экспертизу, пусть Нина потерпит, им надо выяснить, есть ли следы насилия и как произошло ее падение из машины. Он так и сказал — падение. Тогда Нина считала, наверное, так и надо, но сейчас… Разве эта черноволосая не могла добраться до следователя? Конечно, могла, вот почему некоторые его вопросы показались Нине обидными, а теперь, после того как Слюсаренко выпалил ей, чтобы она показала, будто выпрыгнула из машины сама, все начинало выстраиваться в определенный ряд… Именно к этому тянул следователь. «Ну, гады, — жестко подумала она, — теперь уж я буду стоять на своем. Пусть они хоть через себя перевернутся… А я буду…»

Все это очень быстро пронеслось в ее мыслях. Она еще не пришла в себя, как увидела Слюсаренко. Он сел напротив нее, облизал полные губы, его умные глаза смотрели весело:

— Ну, что, девочка, купили тебя?

Ей стало смешно. Ведь он был в доме и, скорее всего, подслушал разговор.

— А тебе-то это зачем? Навар, что ли, получаешь?

— Получаю, — вдруг серьезно ответил он. — Я, когда узнал, что Володьку взяли из-за тебя, сразу и позвонил Наталье Карловне. Она попросила меня привезти ее к тебе.

— Что же ты сейчас с ней не уехал?

— Уеду. Полчаса у меня есть, пока она к родственникам мотается… Слушай, миленькая, за сколько ты отдашься этой бабе?

Нина усмехнулась. Слюсаренко сейчас тоже выглядел совсем не таким, каким она видела его до больницы, до всего происшедшего с ней. Она подумала о нем: клоун, вечный клоун! Все время играет. Ради чего?

— Знаешь, Конек-Горбунок, — сказала она, хотя знала — он терпеть не может, когда к нему обращаются по прозвищу, однажды даже кому-то за это влепил по физиономии, да так, что тот с копыток долой. Мужик-то он был сильный, несмотря на свое изувеченное плечо. — Я твоего кореша вытаскивать не буду, как бы вы на меня ни жали. А будешь хамить мне — вытурю тебя из дома в два счета. Понятно?

— Понятно, — сразу же согласился он и хмыкнул. — Я о тебе так и думал…

— А зачем же уговаривал?

— Дама просила. Да ей и не уговоры мои нужны были, ей необходимо было понять, что ты такое.

— Поняла?

— Думаю, да. Она хитра, даже слишком. У них вся порода такая, и Володька сволота… То, что он с тобой так, — это чепуха.

— И ты бы смог? — зло спросила она.

— Да ведь всякое может случиться, — ухмыльнулся он. — Но сволота-то Володька в другом, в том, что у него принципы есть. Даже если бы у него батя не был министром, он все равно бы имел четкую установку — стать великим начальником. У него мания власти. Он любого под себя подгребет. Странно, что на тебе сорвался… А я ненавижу людей с принципами.

— Значит, ты и его ненавидишь?

— А ты думала — люблю?! — вскрикнул Слюсаренко и странно засмеялся, горбик на его плече запрыгал. Как только он отсмеялся, глаза его стали жесткими. — Знаешь, я тебе что скажу?.. Ну, никому не говорил — тебе скажу. У меня отец полицаем был, алкаш. Отсидел свое, полез на мать и меня зачал. А мать… мать — красавица. Она исстрадалась, что урода родила. Отца все же бросила, нашла командированного начальника, тот ее и перевез в Москву. Хороший мужик ей попал, настоящий, и со мной возился, напичкал всякими книгами и теориями… Ну, батя мой, думаешь, сгинул? Он перебрался в другие места, где его дружки осели после лагерей. Они ему место нашли. Богатым мужиком стал… Когда-то трактористом был, теперь в тмутаракани начальник автосервиса. Плевать на все хотел… Отсидел свое и прощен. Чистенький. Однако, думаешь, он Гитлера любит? Ни хрена. Он Сталина любит. Считает, порядок можно только силой навести. Силой! Душа моя… И Володька так же мыслит. Только так! Вот и все его принципы! Я бы его сам придавил, да мне давно плевать, кто есть кто!

— Это как?

— А вот так, душка-милашка, однокашница с куриной слепотой. Да плевать я хотел на твои обиды… Ты глаза не узь. Ты хоть раз меня всерьез послушай. Может, мне и сказать некому, что во мне сидит. А тебе скажу. Если бы продалась, не сказал бы. Оглянись ты вокруг себя — мир-то пустой, он как яма бездонная, и в эту яму человечьи души самосвалами валят, там они и догнивают. В пустоте… Ну, станешь ты кандидатом, ну, будешь ковыряться в науке. Зачем?.. Главное давно уж открыто. Наука на нуле не потому, что ее прохиндеи оккупировали, ее и оккупировали-то потому, что она пуста… Ну, еще одну частицу найдут, ну, еще одну технологию, да мир-то этим уж не поправишь. Что в нем ни создавай — все равно никому не сгодится, а если сгодится, то временно и ничего по-настоящему к существующему не прибавит. Что тебе в этом мире нужно? Ребенка родишь от своего. Доктором станешь. Машину купишь. Ну и что?.. Что? — Он навалился грудью на стол, его пронзительные глаза приблизились. — Мы живем в мертвой зоне и ковыряемся, чтобы нам было хорошо… Отец в полицаи почему пошел? А потому как плевать ему было на всех, лишь бы его не трогали да сало давали. Он мне как-то талдычил: мол, он и есть герой из героев. Пошел поперек всех… Да хрен с ним! Однако ныне героев что-то многовато развелось. Те, кто по лагерям сидел, — герои. Те, кто воевал, — герои. Но ведь ни у кого из них выбора не было. Репрессии были глобальными, мели многих, и они пути своего не выбирали. И в войну всех мели. От личности, от ее настроя ничего не зависело, в общую кашу попадали, история все вершила. История… А кто ее направлял, этого еще никто всерьез не объяснил. А вот когда человек сам, по воле своей, себе судьбу страшную выбирает, тогда он, может быть, и герой. А их раз-два, и обчелся. Таких, как Корчак, что по воле своей с детишками в печь пошел, — единицы. Ну, со школы тебе твердили про Джордано Бруно. А тебе-то сейчас интересна картина мира, из-за которой он пошел на костер? Мог ведь и не пойти. Вовсе эта картина сейчас никому не нужна, стара она, одряхлела. Но нам со школы твердят: главное не в этом, главное в том, что пошел. Его ведь преступником считали, да и всех почти, ему подобных, а потом святым сделали, эталоном борца за истину. Ну, вот перед такими и я могу поклониться, хотя и они мне не нужны, но могу поклониться, если встречу. А вот не встречал… Понимаешь? Не встречал и не верю, что встречу. Это миф все, настоящий миф, его придумывают для нищих, чтобы те верили: и им когда-нибудь подфартит. Принимай страдания и верь. А я ни страданий не хочу, ни веры… Никого, ничего не хочу. Один мне человек более или менее нормальный попался — Семсем, да и то он поднафталинен со своей добротой. Ну да бог с ним. Тяжко мне, Нинуля, так тяжко, потому что я все могу, а ничего не хочу. Почему?.. Нет у меня на это ответа. Нет! — чуть не закричал он.