Вне закона - Иосиф Герасимов

— Хорошо, — сказал Владимир. — Надеюсь, вы хотя бы домашним моим сообщите. Телефон на визитной карточке отца, которую вы изъяли.

И, подумав презрительно о майоре — «хамло», неторопливо направился туда, куда указал ему конвойный. Хорошо, что он ничего не сказал о ретроградной амнезий, это потом, если понадобится.

3

Виктор стал плохо спать, часто вскакивал чуть свет. На улице серело, шел нудный, однообразный дождь, он шел уж несколько дней после жары. Обычно Виктор не закрывал окна, выходящего в сад. С гладких, блестящих листьев деревьев сползали ленивые ручейки и бесшумно стекали вниз, в траву. Он делал свою обычную зарядку с гирей. Все же от сырости знобило, даже зарядка не разогревала, как следует. Что-то произошло с ним и Ниной. Тот день, когда они вместе с Семгиным нашли насильника, отвезли в милицию, как бы отбил новый рубеж его жизни. Только Виктор никак не мог осознать, что же именно случилось: его поиски увенчались успехом, и теперь не надо было ходить вдоль всех припаркованных машин, искать наклейки, которых он так и не обнаружил. Эти поиски стали навязчивыми, казалось, они продлятся всю жизнь, но вот они завершены, но никакого удовлетворения не было, более того, он ощущал — чего-то ему стало недоставать в жизни.

Поначалу это показалось блажью, и он решил, легко от нее отделается, уйдя в работу, но обнаружил, что и Нина после опознания стала выглядеть иначе, посуровела, словно ей пришлось перенести короткую, но сильную болезнь. И хотя дела ее на поправку шли хорошо, она почти не улыбалась, когда приходил к ней Виктор. Да и он перестал отпускать свои шутки-прибаутки, садился рядом с ней, брал за прохладную руку. Она смотрела на него преданно, и в этой преданности ощущалась некая жалость.

Они ничего не говорили о Владимире Сольцеве. Виктор даже не объяснил ей, что он племяш его главного шефа, хотя с самим шефом Виктор никогда всерьез и не встречался. Не посвятил ее и в то, что Гоша внезапно стал избегать его, и Виктор впервые подумал о нем зло: холуй всегда остается холуем, хотя прежде никогда такая мысль по отношению к Семгину у него не возникала.

Он говорил Нине:

— Скорее бы уж тебя выписали.

Ему и в самом деле нестерпимо хотелось, чтобы она перекочевала как можно быстрее к нему домой. Может быть, когда они окажутся вместе, уйдет эта непонятная, навалившаяся на них маета.

Да, они не говорили о Владимире Сольцеве, но он все время находился поблизости, и забыть о нем было нельзя. Этот парень в бежевой куртке, узколицый, с небольшими, слишком уж ранними залысинами на высоком лбу, при хорошей стрижке каштановых волос, ничем особым не выделялся из многих, кто жил по соседству в этом городе. Он был уверен в себе, сдержан, и, если бы не его признание, о котором сообщила Виктору Нина, причем произнесенное без всякого труда, можно было бы, пожалуй, усомниться, а того ли они нашли?..

Виктор работал весь день, а к вечеру, когда мастерские опустели, внезапно объявился Гоша.

— Привет, Витек. — Он стоял здоровый, в отутюженном костюмчике, при галстуке, очки его поблескивали. — Я к тебе.

— Что-то ты долго собирался, — ухмыльнулся Виктор.

— Работы было много, в Москву то и дело мотались… А ты что со мной так, будто я перед тобой виноват?

Виктору стало неудобно. И в самом деле, Семгин по первому же его зову кинулся ему на помощь, он ведь, как и Виктор, не знал, кто сидит в белых «Жигулях», мог и на нож напороться, а вел себя как надо. Может быть, и в самом деле все эти дни он был занят, а Виктор про себя объявил уж его «холуем».

— Да так я, — примирительно сказал Виктор. — Просто устал. Ты по делу или…

— По делу, — кивнул Гоша. — Шеф меня к тебе направил. Просит, если можешь, заскочить к нему домой.

— Когда?

— Да я к тебе на машине…

Виктор еще раз внимательно вгляделся в Гошу, тот стоял свободно, ждал. Виктор собрал инструменты, сложил их в ящик, закрыл на замок — он был у него с секретом, сам соорудил, не всунешься. Все это он проделывал неторопливо, потому что ему необходимо было осмыслить происходящее.

Генеральный директор был слишком далеко от него, он и видел-то его только в президиумах на торжественных собраниях, но никогда не слышал, как он выступал, не слышал его голоса. Эдакий угловатый старик с цепким взглядом, он, даже сидя в центре президиума, словно все время старался сделаться незаметным, и это удивляло. О нем говорили, что он вообще мало кого к себе подпускает, и вовсе не из чванства. Мужик-то он хороший, если надо помочь — всегда поможет, а мало кого подпускает потому, что у него есть теория — каждый начальник должен иметь ограниченное число подчиненных, только тогда может управляться с делами, особенно в науке. У них и институт был построен по такому принципу, разбит на всякие отделы и подотделы, да так, что выходило — у каждого начальника, какой бы он пост ни занимал, более пяти подчиненных не было.

Все-таки Виктор занервничал, генеральный звал его, да не в кабинет, а домой. Конечно, это означало, что вовсе не официальный вызов, а приглашение на разговор, и разговор мог быть только об одном — о его племяннике. Виктор подумал: начнет на меня давить, чтобы этого гаденыша выпутать, — пошлю сразу подальше. Тут он себя знал, договориться с ним можно, но давить… Вон, ворота открыты, такие, как Талицкий, в очередях по найму не стоят и на улице не валяются, прибористов все институты ищут, он свободный сокол.

Виктор молча пошел с Гошей и, только когда сели в машину и она тронулась, спросил:

— Зачем зовет?

— Сам ведь знаешь, — спокойно ответил Гоша. — Игорь Евгеньевич человек бездетный, одинокий, племяш для него, конечно, не чужой.

— От тебя узнал, что я к Нине имею…

— От меня, — подтвердил Гоша. — А что мне скрывать? Я ему и о том, как мы его с тобой брали… Я его очень уважаю, Витек, я бы с другим так работать не мог. Да и руки у меня, может, чуть хужее твоих, но пропасть не дадут. Я из-под шефа своего крох не подбираю, как другие, и не в холуях у него…

Виктор при этом вздрогнул, уж очень хлестко это у Гоши получилось, словно он подслушал недавнюю его мысль.

— Он своего в заключении нахлебался, а ум-разум не потерял. Как был высокий спец, так им и остался. Равного-то ему нет. Он тоже перед другими не поклонится. Да и перед тобой, полагаю, из-за племянника кланяться не будет. И грозиться тоже не станет. Так что ты расслабься. Ему разговор нужен. А какой — это он уж тебе сам скажет, я гадать не стану…

Открыла ему на звонок костлявая старая женщина, опрятно одетая, с белым фартуком, волосы по-деревенски повязаны белой косынкой, но проговорила с аристократической напевностью:

— Прошу, молодой человек. Идите, идите прямо… Игорь Евгеньевич ждет.

Виктор прошел длинную прихожую, успел только заметить старинную вешалку и высокое зеркало, тоже давней работы, и сразу попал в просторную комнату с большими окнами, в которые втекал мутный, словно подернутый туманной дымкой, свет.

В комнате зажжена была лампа, стоящая в углу на подставке, и под этой лампой, утопая в кресле, выставив острые плечи, сидел Игорь Евгеньевич, цепкие его глаза смотрели на Виктора. Приподнялся, протянул руку, она у него была сухая и жесткая, сказал:

— Ну что же, Виктор Сергеевич, много о вас наслышан, а разговаривать вроде бы нам не приходилось…

— Не приходилось, — подтвердил Виктор.

— Чайку выпьем? Вы ведь с работы, наверное, и есть хотите. — Виктор не успел отказаться, как Игорь Евгеньевич крикнул: — Саша, милая, принеси там что есть и бутылочку мою захвати.

В ответ послышалось какое-то бурчание, но Игорь Евгеньевич не обратил на него внимания, указал на кресло, что стояло за длинным низким столом.

— Вы на меня не обижайтесь, — сказал Игорь Евгеньевич, — может быть, я разрушил какие-то ваши планы, но сегодня у меня выдалась пара свободных часиков, а что будет завтра… кто знает…

Чем больше вглядывался Виктор в его лицо, тем необычней оно ему казалось. Впалые щеки, покрытые сеткой тонких морщин, сетка эта была словно искусственной, потому что сквозь нее розовела будто бы молодая кожа, а губы были синеватые, плотные и усмешливые, но не как у злых людей, готовых все подвергнуть остракизму, усмешка эта была слабая, даже в чем-то беспомощная. Но глаза… Вот они были быстрыми и открытыми, и в них отражалось так много всего совсем несовместимого: и тоска, и жесткость, и любопытство. Казалось, в их глубине идет постоянное движение. О генеральном ходили слухи, что он добрый, добрый, но может так врезать — долго будешь лететь в неведомом пространстве. Наверное, так оно и было, ведь институт славился порядком, да это был и не институт, а целое объединение, куда входило несколько НИИ и мастерских, и марка у этого объединения высокая.

Саша прикатила на сервировочной тележке тарелки с мясом, сыром, помидорами, зеленью. Среди бутылок боржоми выделялась початая и солидная темная — шотландского виски. Все это Саша быстро расставила на низком столе, положив две накрахмаленные салфетки, сказала: