Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, аплодисменты были громовые, — добавила Книппер. — И море цветов! Помните, Константин Сергеевич, вас и Качалова зрители порывались нести на руках.
— Но и вы, Ольга Леонардовна, превосходно сыграли Настю, — ответил Станиславский.
— А какой был Барон в исполнении Качалова! — с восторгом продолжала Книппер.
Москвин, подняв бокал шампанского, провозгласил:
— Выпьем, друзья, за всех тех, кто играл тогда в пьесе Горького и кто вписал славные страницы в историю Художественного театра, — за Лужского, Вишневского, Бурджалова, нашего дорогого и скромного Симова. И за большого друга нашего театра — Алексея Максимовича — за всех!
Пирующие с чувством поддержали это предложение.
5
Бунин, с легкой скептической улыбкой слушавший все эти давно надоевшие славословия, не выдержал, иронически усмехнулся:
— Да, за Алексея Максимовича выпить следует. Особенно за его дружбу с Лениным. Кристальный человек! И на той давней премьере он вел себя отменно. Всем памятно, как на требования публики — «автора!» — Горький небрежной походкой вышел к рампе. В зубах он держал дымящуюся папироску. Зрителям не поклонился.
Из зала раздались свист и шиканье. И поделом! Людей надо уважать.
— Ну, Иван Алексеевич, это вы лишнее… — вступился Станиславский. — У Горького эта неловкость получилась от смущения, от неопытности…Ах, извините, упустил из виду, что этот воспеватель российской рвани отличается застенчивостью институтки. А история с Ермоловой? Тоже от неуместной стеснительности?
Бунин поднялся со стула. За столом воцарилась тишина. Ведь почти каждый сидевший за столом считал себя чуть ли не лучшим другом Горького. И каждый закрывал глаза на его «мелкие недостатки», относя их на счет плохого воспитания.
— В Ялте, на одном из людных вечеров, я видел, как сама Ермолова — великая Ермолова и уже старая в ту пору! — поднялась па сцену к Горькому. Она поднесла ему чудесный подарок — портсигар из китового уса. Горький, не обращая на нее внимания, мял в пепельнице папироску. Он даже не взглянул на актрису.
Ермолова смутилась, растерялась. На глазах у нее навернулись слезы:
— Я хотела выразить вам, Алексей Максимович, от всего сердца… Вот я… вам…
Горький по привычке дернул головой назад, отбрасывая со лба длинные волосы, стриженные в скобку, густо проворчал, словно про себя, стих из Ветхого завета:
— «Доколе же ты не отвратишь от меня взора, не будешь отпускать меня на столько, чтобы слюну мог проглотить я?»
И он, всем своим видом показывая равнодушное презрение к знакам внимания, засунул по-толстовски пальцы за кавказский ремешок с серебряным набором, который перетягивал его темную блузу.
Вот вам и «великий буревестник»! Накликал он, со сворой «подмаксимовиков» — своих эпигонов, разных андреевых и скитальцев, бурю на Россию…
Все надолго замолчали. Слова Бунина были неоспоримы.
Наконец Коненков примиряюще произнес:
— Да вроде теперь Горький с Лениным поссорились.
— Теперь-то он понял, чем перевороты кончаются, — сердито сказал Шмелев.
— Нынче он вовсю клеймит «кровавые преступления большевизма».
— Задним умом все крепки! — усмехнулся Алексеев, расправляясь с громадным омаром. — Понятливу девку недолго учить.
— Пошло дело на лад, и сам тому не рад, — не удержался, вставил Бунин.
— Господа, господа! Прошлого не вернешь. Надо приспосабливаться к обстоятельствам. Предлагаю тост за Учредительное собрание! Ждать осталость всего до завтра.
— И так все ясно! — уверенно сказал Москвин. — Большинство населения России отдали голоса за партию эсеров…
— Так что править Россией будет партия, провозгласившая своей политикой террор! — воскликнул Коненков.
— Все они, «идейные борцы», террористы! — буркнул Иван Алексеевич.
Станиславский требовательно повторил:
— Господа, я уже предложил выпить за Учредительное собрание!
— Чудный вечер! — искренне сказал Бунин. — Жалею, что Вера Николаевна не совсем здорова, не сумела прийти. Счастья вам, Константин Сергеевич.
— Спасибо! Но времена грядут страшные. Послезавтра, перед спектаклем, даже собираем труппу. Тема собрания, — грустно усмехнулся Станиславский, — «О переустройстве театрального дела в связи с тяжелой и ненормальной жизнью». До чего дожили!
Гости потянулись к выходу.
Старый Василий, шаркая по паркету, поднес Бунину пальто.
— Почему мне, дорогой Фирс? — наклонился к лицу Василия Бунин.
— Ты, золото, человек необычный! — важно и громко ответил слуга, но от чаевых не отказался: — Внучка у меня на руках, Ален- ка. Сирота. Вот и выправляю ее.
6
Шмелев вызвался отвезти Бунина на Поварскую:
— Мои кони — звери!
Путь ближний, дорога наезжена. Кони, под рукой опытного кучера, неслись птицей. И все же седоки успели немного поговорить.
— Станиславский прав, — сказал Бунин. — Всех нас ждет нечто ужасное. Сердце мое чует. А кругом — поразительное: почти все до идиотизма жизнерадостны. Кого ни встретишь, сияют благодушием, улыбаются. С ума, что ли, посходили?
— Завтра поворотный день, — медленно произнес Шмелев. — Может судьбу на десятилетия определить. Куда весы качнут.
Прощаясь, сказал:
— А вы, Иван Алексеевич, мой должник.
— ?
— Я у вас дома раз пять гостевал, а вы у меня ни разу не были. Приезжайте завтра, покажу старинные рукописные книги. Попьем чайку, посудачим. Я живу на Малой Полянке, угловой дом с Петровским переулком — номер семь.
— Я вам перед выездом протелефонирую. Какой ваш абонент?
— 464-81, он есть в справочной книге. Я за вами лошадей пришлю.
— Не беспокойтесь, сам доеду.
Они пожали руки.
Впервые за последние дни пошел снег. Крупные снежинки медленно падали в безветренном воздухе. Кругом царила глубокая тишина. На первом этаже зеленовато светились окна: Вера Николаевна ждала мужа.
Шмелев вдруг произнес, словно высказал заветное:
— Революция взбаламутила государство, поднялась со дна всякая нечисть. По вкусу им пришелся лозунг: «Грабь награбленное». Все лодыри остервенело ненавидят талантливых и предприимчивых. Эта голытьба согласна стать еще беднее, лишь бы не было богатых. Пусть все станут нищими — вот это им по вкусу!
Бунин вздохнул:
— Да-с! Это мне анекдот напомнило, который однажды рассказал Аверченко. Вытащил старик золотую рыбку, а та взмолилась:
— Отпусти меня, старче! Я сделаю все, что ты захочешь. Но только помни: твоему соседу будет в два раза больше.
Старик тут же наказал:
— Сделай так, чтоб у меня глаз вытек!
Собеседники немного развеселились.
Где-то часы пробили полночь.
Для России начался новый, роковой день.
УБИЙСТВО НА БОЛОТНОМ РЫНКЕ
1
Утром Бунин проснулся рано. Состояние духа — это как ртуть к термометре. Упав до самой низкой отметки, она ниже падать не может. Может только повышаться. Вот и сегодня, воспрянув от ложа, он почувствовал если не душевный подъем, то все же какое-то умиротворение.
Ополоснулся, за неимением другой, ледяной водой, долго растирал свое красивое тело махровым полотенцем. Особенно изящны, как с классической скульптуры, были руки и плечи.
Когда жена принесла ему с кухни завтрак, то Бунин, уже успевший раскрыть том Толстого, воскликнул:
— Ты послушай, что он пишет: «Бог дал мне все, чего может желать человек: богатство, имя, ум, благородные стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь все, что было во мне хорошего». Это «Маркер».
До чего все это приложимо к нашему положению! Бог дал России бесконечные земные просторы, богатые недра, талантливый народ… И вот ныне все затоптано в грязь!
— Это поправится, Ян. Вот сегодня Учредительное…
Бунин взорвался:
— Да что вам всем это собрание! Я, конечно, понимаю, что прикованный к тачке каторжник ежедневно лелеет в душе надежду на помилование. Большевики приковали к тачке всю Россию, всех сделали нас каторжниками…
— Но Учредительное…
— Что Учредительное? Ну придут к власти не большевики, а эсеры. Что изменится? Будут те же грабежи и убийства. Народ— не весь, а в худшей своей части — распоясался, озверел. Все эти революционеры сознательно будили его темные инстинкты.
За окном занималось новое утро. С улицы раздались грубые голоса. Там явно над чем-то потешались. Потом тишину раннего утра разрезал выстрел, другой. И все это сопровождалось птичьим клекотом и диким грубым хохотом осипших глоток.
Бунин осторожно выглянул в окно. Несколько пехотных солдат в серых грязных шинелях стреляли в ворон. Мертвые птицы валялись под деревом. Одна из птиц, недобитая, отчаянно крутилась на снегу, волоча за собой кишки и беззвучно широко раскрывая клюв.
