Слепое солнце - Александра Огеньская

Стой, Цез, стой… Мы потихонечку, спокойно пойдем, мы никуда не торопимся. Потому что НЕкуда. Беспомощный калека, ага? Ну, чего носом тычешься? Нечего меня утешать. И никому морды начищать я не пойду, конечно. А пойдем мы на тренировку, там набегаешься. У нас же завтра вроде как выпускной экзамен в нашей собачьей школе. Докажем, что сумеем выжить вдвоем, что мы не совсем беззащитны и беспомощны. Раз уж не могу без тебя, идиот я слепой, ненужный. Идем к Мэве, выпьем ее кофе. Съедим чего-нибудь и успокоимся. И никому не начистим рож.

/…- Джозеф, вы точно хорошо себя чувствуете? Мы могли бы заглянуть позже, это не к спеху.

— Нет. Всё хорошо. Просто я не совсем понял… Повторите, пожалуйста.

В комнате куча постороннего люда. Открыли окно, и оттуда пахнет Рождеством и снегом. Чирикает какой-то бойкий воробышек, а так — тихо. Ни машин, ни иных городских шумов, даже людей, и то почти нет. А кто есть — разговаривают словно бы нехотя или смущаясь, вполголоса. Лазарет где-то в Карпатах. Индивидуальный подход к каждому болящему, претерпевшему за благо Баланса. И, наверно, солнечно. Любопытный воробышек чирикнул в окно — на подоконнике Джош с утра хлеба накрошил — и улетел. Наверно, съел угощение. Парень уже научился различать тихое постукивание крошечных птичьих коготков и шумный плеск крыльев воробья, прикормленного на подоконнике.

А в затхлом воздухе больничной палаты всё же витала юная, наивная, только народившаяся зима. Куча людей — двое Верхних, Иерарх и его секретарь, панна Фрига, еще одна медсестрёнка из соседнего отделения. Уйма. Иерарх терпеливо повторяет слово в слово то, чего Джош слышать не хотел, что с радостью списал бы на "показалось":

— Боюсь, в вашем случае мы бессильны. Про зрение вы давно знаете, что касается магии — извините, вы больше не маг. Сначала мы предполагали обычное истощение и разрывы ауры, это обычно само со временем срастается. Но нет, увы.

— Но как же… Колледж…диплом… Я же…

— Сожалею, мы бессильны помочь. Так что я здесь с неприятным поручением. Нужно оформить документы о вашем увольнении из Отдела. Это первое. Второе — вашему делу определили гриф секретности, поэтому подпишите неразглашение.

— Я уволен? — Джош, конечно, знал, что уволят. Всю последнюю неделю были тесты на Способности, и каждый раз полный ноль. Как если бы Джош от рождения был простецом. А слепого простеца держать на службе смысла нет. Теперь точно сказали, что безнадежно. Просто Джош наделся, что про увольнение… ну, хотя бы сам Садницки скажет.

— Но, Джозеф, вы же понимаете…. Вы только не нервничайте. Подумайте, ведь и хуже могло быть. Вы живы, это главное. А магические способности — не сейчас, но ведь медицина развивается. Может, через год, два, десять… Живы же.

— Жив. Но куда теперь? — в вопросе было больше от детской обиды, нежели от деловитости взрослого человека. — Такой бесполезный?

— Ну, зачем же сразу ненужный? Поправитесь, обязательно определим куда-нибудь, не волнуйтесь. Люди с образованием везде нужны. У нас много работы — диспетчеры на телефоны в магических лавках, консультанты… — бодро возразил Иерарх. Иерарха, кажется, Ранульф зовут.

— Консультанты, — повторил Джозеф, пробуя новое в отношении себя определение на вкус. Да, сталкивался он с такими "диспетчерами" и "консультантами" — в некоторых Светлых лавках есть обязательная квота мест, предоставляемых всяческим убогим и сирым. Однажды сам пытался полчаса выбить из туповатого заикающегося паренька-"консультанта" лет двадцати приметы грабителя. Отчаялся, пообещал себе впредь отправлять на опросы Мартена, проклял глупость "подрастающего поколения". Чуть не сорвался на того Янека. А потом оказалось, парнишка контужен в какой-то случайной стычке. Глаза мутные, полуосмысленные. Устыдился, пожалел беднягу, но и остался на душе этакий привкус брезгливости и даже презрения. Конечно, старательно и цивилизованно подавленный. А теперь вот самому так позориться предлагают.

— Не волнуйтесь, без средств существования мы вас ни в коем случае не оставим, — ничего этот Ранульф не понимает. Если бы только средства к существованию. — Сейчас панна Фрига зачитает вам документы, и вы подпишитесь. Потом еще Клятва о неразглашении… Панна Фрига, пожалуйста.

Подпись вслепую, наощупь, Клятва же вслепую. Там нужно кровью скреплять, с непривычки и сослепу резанул запястье глубже, чем полагается, побежал горячий ручеек. Довольная делегация ушла. Осталась только сиделка. Пыталась о чем-то малозначительном потрепаться, но, смущенная односложностью ответов пациента на свою болтовню, тихо ушла. Парень докрошил хлеб на подоконник, но воробей так и появился. Улетел по своим птичьим делам.

А Джозефу Рагеньскому было двадцать четыре года и ему только что пообещали должность обязательного прокаженного при Светлом магазинчике. Хозяева лавок если берут такого на работу, то освобождаются от обязательной десятины в пользу Баланса. Притом думая, что совершают благодеяние. Так что обязательно пристроят. И задвинут в темный угол, чтобы вида не портил. Никому не нужен. И это в двадцать четыре… И до самой смерти. В роду Рагеньских долго живут, лет до восьмидесяти. Это же еще почти шестьдесят лет потемок и ненужности! И Луиза ушла. Здесь всё кончено. И крутым оперативником стать тоже не сбылось, получается. Ныло запястье, ответ напрашивался сам собой. Чем унижаться, не лучше ли?.. Принесут ужин, там слева на подносе нож лежит. Конечно, тупой столовый. Но раз уж лежит, почему бы не проверить, насколько он туп. Просто попросить, чтобы ужин оставили, дескать, позже поем. А потом только момент выбрать. Точно. Точно… Лихорадка нетерпения.

Так задумался, что не заметил, как вошли. Вздрогнул от тяжелого, мертвенного за спиной:

— Мне всё сказали, сынок.

Мама. Пришла. Ну да, сегодня же приемный день.

— Насчет того, что я больше не маг? — уточнил на всякий случай.

— Да.

И тихо. Очень тихо — не дождавшись воробья, затворил окно.

— Мам? Ты там… не плачешь? — мама умеет вот так, бесшумно, одними глазами плакать. Джош помнил хорошо, хоть и был тогда мальчишкой — после смерти отца она так над могилой… — Ты присядь.

— Не нужно. Бедный мой!

В миг преодолела восемь шагов комнаты, заключила в тесные объятья, как если бы Джош намеревался вдруг истаять в воздухе. Завсхлипывала на сыновней груди.

— Мам, пожалуйста, не нужно, — в груди рос комок. И если дальше так — Джош же не сдержится! — Мам…

— Не буду. Сейчас. Ты не обращай на меня внимания, на дуру старую.

Отстранилась, оставила на футболке спереди мокрый холодок слёз.

— Ты не глупая и не старая.

Сорок пять лет, между прочим. Иные чародейки в этом возрасте только-только замуж выходят. И ребенка еще вполне могла бы родить.

— Не плачь.

— Не буду. Всё хорошо. Но, Джош, как же так? Нет, ничего… ничего… Живут же простецы. Переживем и мы.

— Простецы… Они иначе живут.

— Да кому они нужны, эти Способности?! — преувеличенное воодушевление. — А если насчет денег — то ничего, с голоду не помрем. Я маленько скопила, думала вам с Луизой… на свадьбу… ой… Сынок…

— Ничего, мам. Всё нормально.

Про Луизу не следовало. Луизы в джошевой жизни больше нет. Она предлагала "остаться друзьями". Но это еще сложней, когда любимая девушка рядом, только уже не твоя девушка, а всего лишь "друг".

— Вот что! Поправишься, продадим твою квартиру в Познани, увезу к себе! С такими деньгами в деревне можно вообще всю жизнь на печи валяться, еще детям останется!

И она не понимает, как тот Ранульф. Уж лучше голодать, чем на печи валяться. Да еще всю жизнь. Ныло запястье, просило закончить начатое. Так интересно всё же, сколь тупы столовые ножи?

— А в деревне девушки хорошие, не то, что ваши городские расфуфыренные девки гулящие.

— Мам, не трогай Луизу.

— Да я, собственно… Не о ней. Просто видела на улице… девица с голым пузом!

— Мам…

— Ничего. Это я так… глупая женщина…Просто найду тебе невесту хорошую, деток заведёте.

Тоска какая… Глубокая и тошнотворная.

— Мамочка, послушай, я не…

Перебила — жалобно и при том яростно:

— А мне плевать, есть у тебя Способности или нет! Ты живой и ты не на своей дурацкой службе! Я последние годы как на иголках, поседела даже — каждого звонка боялась! Вдруг как с отцом твоим — позвонят и скажут, что убит! И что нужно тело забирать! Нет, ты будешь жить! Ты у меня один остался! — опять прижалась к груди.

— Ну что ты, мама? — всё-таки прорвался тот комок. Сухими, мучительными всхлипами сквозь стыд. Нож, да? Нож — трусость. Когда это маму убьет. Как забыть можно было? — Ты это… прости меня?

— За что? Джош… живой хоть…

— Ни за что. Так.

Мама в объятьях — птичка встрёпанная, мокрая, напряженная. А вот Джош постепенно успокаивался, схлынуло… Тихий стук в стекло — вздрогнула под руками. Прислушался и улыбнулся. Маленький клюв по стеклу — тук-тук требовательно. И царапают коготки по скользкому подоконнику.