Карл Смелый - Вальтер Скотт

Местность с той стороны замка, где они теперь продолжали свой обход, была более открытой, чем на другом краю, против главных ворот. Лужайки были обширны, на пажитях только изредка стояли деревья и совсем не видно было кустов, рвов и тому подобных предметов, где бы могла скрываться засада, так что глаз при ясном лунном свете мог свободно обозревать всю окрестность.

— Здесь, — сказал Рудольф, — мы можем говорить не опасаясь, и потому я хочу спросить тебя, король Артур, теперь, когда ты видел нас вблизи, какого ты мнения о швейцарской молодежи? Если ты узнал ее меньше, чем бы мне хотелось, то этому причиной твоя собственная холодность, которая помешала нам вполне тебе довериться.

— На большую доверенность я не мог бы отвечать и потому не имел на нее права. Что же касается заключения, которое я мог сделать о швейцарской молодежи, то вот оно вкратце: намерения ваши благородны и возвышенны, как горы ваши; но чужестранец, живший всегда в низменных местах, не приобрел еще навыка к крутым дорожкам, по которым вы на них взбираетесь. Мои ноги привыкли ходить по ровному месту.

— Ты говоришь загадками.

— Нисколько, я только хочу сказать, что, по моему мнению, вам следовало бы открыться вашим начальникам относительно того, что вы ожидаете нападения близ Ла-Ферета и надеетесь на помощь базельских граждан.

— В самом деле, — отвечал Донергугель, — тогда Бидерман, остановясь на дороге, отправил бы посланного к герцогу Бургундскому, чтобы получить от него охранный пропуск, и если бы он был дан, то вся надежда на войну пропала бы.

— Правда, — возразил Артур, — но тогда Бидерман достиг бы своей главной цели и единственного предмета своего посольства, то есть утверждения мира.

— Мира! Мира! — вскричал с живостью Рудольф. — Если бы один только я был не согласен в этом с Арнольдом Бидерманом, поверь, что будучи глубоко уверен в его благородстве и прямодушии и искренно уважая его храбрость и любовь к отечеству, я, по его воле, вложил бы мой меч в ножны, хотя бы злейший враг мой стоял передо мной. Но тут не одни мои желания: весь наш кантон и Золотурнский решились воевать. Войной, благородной войной предки наши свергли с себя иго рабства; войной, удачной и славной войной наш народ, который считали не более заслуживающим внимания, нежели гурт волов, вдруг приобрел свободу, возбудив к себе столько же уважения своим могуществом, сколько его презирали в то время, когда он был не в силах сопротивляться.

— Все это, может быть, справедливо, но мне кажется, что предмет вашего посольства был определен вашим советом или народным собранием. Оно постановило отправить вас как посланников мира, а вы тайно раздуваете пламя войны; и в то время, когда все, или большая часть ваших старших товарищей, завтра мирно собираются в путь, вы готовитесь к битве и даже ищете средств подать к ней повод.

— А разве я нехорошо делаю, что к ней приготовляюсь? — спросил Рудольф. — Если нас примут в Бургундии миролюбиво, как надеются, по словам твоим, другие депутаты, то моя предосторожность будет бесполезна; но, по крайней мере, она не принесет никакого вреда. Если же случится наоборот, то она избавит от больших бедствий моих товарищей, дядю моего, прелестную мою родственницу Анну, отца твоего, самого себя — словом сказать, всех нас, путешествующих вместе.

Артур покачал головой.

— Во всем этом, — сказал он, — есть что-то, чего я не понимаю и не хочу понимать. Прошу тебя только не искать в делах и в выгодах отца моего повода к нарушению дружбы; это может ввести Бидермана в ссору, которой он без этого избежал бы. Я уверен, что отец мой никогда бы этого не извинил.

— Я уж обязался моим словом. Но если прием, который ему окажет Бургундский пес, не так понравится ему, как ты полагаешь, то для вас нет беды знать, что в случае нужды вы найдете усердных и сильных защитников.

— Я очень обязан тебе за это участие, — сказал Артур.

— И ты сам, любезный друг, — продолжал Рудольф, — можешь извлечь выгоду из того, что ты слышал: на свадьбе не бывают в вооружении, а на драку не ходят в шелковом платье.

— Я приготовляюсь к худшему, что может случиться, и потому надену на себя легкий стальной панцирь, не пробиваемый ни копьем, ни стрелой; причем благодарю тебя за добрый совет.

— Меня не за что благодарить, — сказал Рудольф, — я бы не заслуживал быть начальником, если бы не извещал тех, кто за мной следует, а в особенности такого верного сподвижника, как ты, о времени, когда необходимо надевать вооружение и готовиться к битве.

Тут разговор на несколько минут прервался, так как ни один из разговаривавших не был вполне доволен своим товарищем, хотя ни тот, ни другой не хотели продолжать препирательства.

Рудольф, судя о купеческих чувствах по тому, что он видал между торговцами своей родины, нимало не сомневался, что англичанин, найдя для себя сильную защиту, воспользуется случаем не платить безмерной пошлины, которой ему угрожали в ближнем городе, что без всякого содействия от Рудольфа, заставило бы самого Арнольда Бидермана нарушить мир и довело бы до объявления войны. С другой стороны, молодой Филипсон не мог ни понять, ни одобрить поступков Донергугеля, который, будучи сам членом мирного посольства, казалось дышал одним только желанием найти предлог, чтобы зажечь пламя войны.

Занятые своими мыслями, они несколько времени шли один подле другого, не говоря ни слова; наконец Рудольф прервал молчание.

— Итак, твое любопытство относительно явления Анны Гейерштейнской иссякло?

— Напротив, — возразил Артур, — но мне не хотелось утруждать тебя вопросами в то время, когда ты был занят исполнением обязанностей службы.

— Теперь мы можем считать ее как бы конченой, потому что во всей окрестности нет ни одного куста, могущего скрыть бездельника бургундца, и, осматриваясь по временам вокруг себя, мы будем ограждены от всякой неожиданности. Выслушай же повесть, которая никогда не была ни пета, ни рассказываема на пиршествах и беседах и которая кажется столь же вероятной, как приключения рыцарей круглого стола, переданные нам древними трубадурами и певцами, как достоверные события при знаменитом монархе одного с тобой имени.

— О предках Анны с мужской стороны, — продолжал Рудольф, — ты, я думаю, уже довольно наслышался и знаешь, что они жили в старых стенах Гейерштейна близ водопада, притесняя своих подданных, обирая соседей, которые были слабее их, и грабя путешественников, которых злая судьба приводила к этому ястребиному гнезду; а после того, утомляя всех святых мольбами о прощении им прегрешений, осыпая священников неправедно приобретенными сокровищами к, наконец, отправляясь по обету в странничество, в крестовые походы, даже до самого Иерусалима, старались загладить беззакония, творимые ими без всякого зазрения совести.

— Такова, насколько я слышал, — заметил Артур, — была история Гейерштейнского дома до тех пор, пока Арнольд или один из предков его не променял копье на пастушеский посох.

— Но говорят, — возразил Рудольф, — что жившие в Швабии могущественные и богатые бароны Арнгеймы, единственная наследница которых сделалась женой графа Альберта Гейерштейна и матерью этой молодой девицы, называемой швейцарцами просто Анной, а германцами графиней Анной Гейерштейнской, были помещики совершенно другого разбора. Они не ограничивались тем, чтобы грешить и потом раскаиваться — грабить бедных поселян и наделять ленивых монахов; они отличались не одним только возведением замков с башнями и с комнатами для пыток или основанием монастырей со спальнями и столовыми. Нет, эти бароны Арнгеймы были такие люди, которые старались выйти за пределы человеческих познаний и превратили свой замок в род школы, в которой было больше старинных книг, чем в библиотеке, собранной Сен-Галленскими монахами. Но учение их заключалось не в одних только книгах. Забравшись в свои лаборатории, они сделали открытия, переходившие впоследствии от отца к сыну и считающиеся сокровеннейшими таинствами алхимии. Молва об их мудрости и богатстве неоднократно доходила до подножия императорского престола; и в частых распрях, которые императоры вели в старину с папами, они были, как говорят, подстрекаемы к этому советами баронов Арнгеймов, которые помогали им и своими сокровищами. Может быть, это участие в политических делах, а также необыкновенные и таинственные науки, которыми так давно занималось семейство Арнгеймов, были поводом к общему мнению, что они приобрели превышающие человеческий ум познания содействием сверхъестественных сил. Духовные лица не упустили из виду распространить эти слухи о людях, вся вина которых, может быть, состояла только в том, что они были умнее их.

— Посмотрите, — кричали они, — каких гостей принимают в Арнгеймском замке!.. Если какой-нибудь христианский рыцарь, изувеченный на войне с сарацинами, приблизится к подъемному мосту, ему поднесут корку хлеба, стакан вина и попросят его продолжать путь свой. Если богомолец, совершивший странствие к святым местам, смощами, свидетельствующими о его подвиге, подойдет к этому нечестивому зданию, часовые натягивают свои луки, а привратник запирает ворота, как будто бы благочестивый странник принес с собой чуму из Палестины. Но если явится седобородый грек с гибким языком, с пергаментными свитками, слова которых непонятны для христианина, если пожалует еврейский раввин со своим Талмудом и Кабалой, если приедет смуглолицый мавр, хвалящийся изучением языка в Халдее, колыбели астрологической науки — бродяга, обманщик, чародей сажается на первое место за столом барона Арнгейма. Он трудится с ним в лаборатории, научается от него таинственным познаниям, подобным тем, которые приобрели прародители наши на гибель рода человеческого, и в вознаграждение за то дает уроки еще ужаснее, пока нечестивый хозяин не присоединит к сокровищу богопротивной своей мудрости всего, что гость-язычник в состоянии сообщить ему. И все это происходит в Германии, называемой Священной Римской Империей, где столько духовных особ носят титул принцев! — все это делается, и никто не думает о том, чтобы изгнать или, по крайней мере, увещанием обратить на путь истинный отродие чародеев, которые от века до века торжествуют посредством своего чернокнижья. Толки в этом роде, нарочно распускаемые повсюду духовенством, по-видимому, однако, мало влияли на императорский совет. Но они возбудили усердие не по разуму многих имперских графов и баронов, которые, основываясь на них, возмечтали, что ополчение против Арнгеймов почти равняется крестовым походам против врагов веры и доставит им такие же права и вознаграждения; они надеялись найти в этой войне верное средство прекратить свои прежние счеты с христианской церковью. Но хотя Арнгеймы ни с кем не заводили ссор, тем не менее они были храбры и умели хорошо защищаться.