Карл Смелый - Вальтер Скотт

Некоторые из рода их прославились своим мужеством и неустрашимостью. Притом же они были богаты, поддерживаемы сильными связями, благоразумны и в высшей степени дальновидны, что с большим уроном для себя испытали те, которые вздумали на них напасть.

Союзы, составившиеся против баронов Арнгеймов, рушились; нападения, замышляемые их врагами, были предупреждены и уничтожены, а те, которые дошли до явных насильственных поступков, были побеждены и дорого поплатились. Тогда повсюду распространилось мнение, что для открытия всех составляемых против них умыслов и для отражения их с постоянным успехом нечестивые бароны, конечно, прибегали к непозволительным средствам обороны, которых не могла преодолеть никакая человеческая сила; наконец, их стали столько же бояться, сколько прежде ненавидели, и в продолжение последнего поколения оставили их в покое. Этому содействовало и то, что многочисленные вассалы этого знатного дома, будучи вполне довольны своими феодальными владельцами, всегда были готовы вооружиться на их защиту. Они хорошо понимали, что кто бы ни были их сюзерены, чародеи или обыкновенные смертные, они, их вассалы, ничего не выиграли бы, променяв их на кого-либо из числа сподвижников этого крестового похода или на кого-нибудь из духовных особ, подстрекавших к нему.

Род этих баронов пресекся Германом, дедом по матери Анны Гейерштейнской. Он был похоронен в шлеме, с мечом и щитом, по обычаю, соблюдаемому в Германии, как последний потомок мужского пола дворянской фамилии.

Но он оставил после себя единственную дочь Сивиллу Арнгейм, которая наследовала значительную часть его владений; и я никогда не слыхал, чтобы страшное обвинение в чародействе, приписываемое ее роду, препятствовало знатнейшим людям в Германии искать у императора, ее законного опекуна, руки этой богатой невесты. Альберт Гейерштейнский, хотя и находившийся в изгнании, получил над всеми преимущество. Он был ловок и красив собой, чем успел понравиться Сивилле, а император, питая в то время тщетную надежду вновь утвердить власть свою в швейцарских горах, Желал показать свое великодушие Альберту, которого он считал жертвой преданности к нему. И ты видишь, знаменитый король Артур, что Анна Гейерштейнская, единственный плод этого брака, происходит не от обыкновенного корня и что обстоятельства, ее касающиеся, не могут быть изъясняемы и решаемы так же легко или по тем же правилам, как относительно прочих людей.

— Клянусь честью, господин Рудольф Донергугель, — сказал Артур, силясь побороть себя, — что из всего вашего рассказа я вижу, я понимаю только то, что так как в Германии, как и во всех других странах, есть глупцы, считающие колдунами умных и ученых людей, то и вы также расположены поносить молодую девушку, которая всегда была уважаема и любима окружающими ее, и выставлять ее ученицей науки столь же необыкновенной, как и противозаконной.

Рудольф немного помолчал прежде, нежели ответил:

— Я бы желал, — сказал он наконец, — чтобы ты удовольствовался общим очерком свойств семейства Анны Гейерштейнской по матери, поясняющим отчасти то, чего, по словам твоим, ты сам был нынешней ночью свидетелем, и мне, право, очень бы не хотелось входить в дальнейшие подробности. Никому добрая слава Анны не может быть столь драгоценна, как мне. После семейства ее дяди я ближайший ее родственник, и если бы она осталась в Швейцарии, то очень может быть, что мы соединимся с нею еще теснейшими узами. В самом деле, этому препятствуют только некоторые предрассудки ее дяди относительно власти над нею ее отца и близость нашего родства, насчет которого, однако, можно исходатайствовать разрешение. Я упомянул об этом только с тем, чтобы доказать тебе, что я гораздо более должен принимать участие в добром имени Анны Гейерштейнской, чем ты, чужестранец, знающий ее совсем еще недавно; притом же тебе скоро, как кажется, придется навсегда с ней расстаться.

Оборот, данный этому оправданию, так сильно возмутил Артура, что только вспомнив все причины, вынуждающие его скрывать свою досаду, он заставил себя ответить с притворным равнодушием.

— Мне вовсе незачем, господин Гауптман, противоречить мнению, принятому вами об Анне Гейерштейнской, с которой вы, по-видимому, находитесь в таких связях. Я только удивляюсь тому, что при всем уважении к ней, которое требует родство ваше, вы, основываясь на нелепых народных сказках, готовы верить заключению, оскорбительному для вашей родственницы и в особенности для той, с которой вы желаете вступить в теснейший союз. Подумайте только, что во всех христианских землях обвинение в чародействе есть самое большое бесчестие, которое можно нанести мужчине или женщине.

— Я так далек от обвинения ее в этом, — вскричал Рудольф, — что клянусь верным мечом, мною носимым, что если бы кто осмелился сказать что-нибудь подобное насчет Анны Гейерштейнской, я бы вызвал его на поединок и он или меня лишил бы жизни, или сам пал на месте. Но тут вопрос не о том, что сама она чародейка, и если бы кто вздумал это утверждать, то я бы посоветовал ему вырыть себе могилу и позаботиться о спасении души своей; сомнение теперь в том, что так как она происходит от семейства, состоявшего, как говорят, в тесных связях с таинственным миром, то не имеют ли права духи и невидимые существа принимать на себя ее образ в ее отсутствие — и дозволено ли им забавляться на ее счет, чего они не могут сделать с прочими смертными, предки которых всегда жили по строгим правилам церкви и умерли, как следует добрым христианам. Искренно желая сохранить твое уважение, я не откажусь сообщить тебе еще более подробностей насчет обстоятельств ее происхождения, подтверждающих сказанное мною. Но предупреждаю тебя, что эти вещи говорятся не иначе как под клятву молчания, и надеюсь, что ты сохранишь эту тайну, поручившись за это жизнью и честью.

— Я буду молчать обо всем касающемся чести девушки, которую я так сильно уважаю, но опасение возбудить чье бы то ни было неудовольствие не в состоянии ни на волос прибавить к поруке моей чести.

— Пусть будет так, — сказал Рудольф, — я совсем не желаю сердить тебя, но мне бы хотелось, как для того, чтобы сохранить твое обо мне хорошее мнение, которым я очень дорожу, так и для полнейшего объяснения обстоятельств, о которых я только слегка намекнул, сообщить тебе то, о чем я, во всяком другом случае, лучше бы промолчал.

— Ты сам должен знать, что в этом деле нужно и прилично, но помни, что я не требую от тебя никаких сведений, которые должны остаться в тайне, особенно же, если они касаются чести этой молодой девицы.

— Ты слишком много видел и слышал, Артур, чтобы не узнать Всего или по крайней мере того, что мне самому известно насчет этого таинственного предмета. Невозможно, чтобы эти обстоятельства не приходили тебе иногда в голову, и я желаю, чтобы ты имел все сведения, могущие насколько возможно объяснить тебе этот темный вопрос. Нам остается еще обойти около этого болота с милю, и тогда мы окончим обход вокруг замка. Этого времени будет достаточно для рассказа, который я намерен тебе передать.

— Говори, я слушаю! — отвечал англичанин, колеблясь между желанием узнать по возможности все, касающееся Анны Гейерштейнской, между досадой слышать имя ее, произносимое человеком, имеющим на нее такие притязания, как Донергугель, — и между пробуждающейся в нем прежней неприязнью к исполинскому швейцарцу, обхождение которого, всегда откровенное и близкое к грубости, припахивало спесью и хвастовством. Он, однако, начал слушать эту чудную повесть, и участие, которое она возбудила в нем, скоро перевесило все прочие его чувства.

ГЛАВА XI

Вот учение адепта: он желает

В каждом элементе поселить мир духов:

Воздушный сильф носится в голубом эфире,

Гном избрал жилищем глубокую пещеру,

Зеленая наяда скользит, как молния, в волнах океана,

И даже самый огонь в своих опасных недрах

Предлагает саламандре приятное для нее убежище.

Я уже говорил тебе (начал Рудольф), что бароны Арнгеймы, хотя по наследству от отца к сыну и занимались тайными науками, однако, подобно всем немецким дворянам, были храбры и очень любили охоту. Этими качествами в особенности отличался дед Анны по матери, Герман Арнгейм, который славился тем, что имел превосходнейший конский завод и отличнейшей породы жеребца. Я не стану изображать этого редкого коня, а ограничусь лишь тем, что он был черен, как смоль, и не имел ни одного белого волоска ни на лбу, ни на ногах. По этой причине и по горячности его хозяин прозвал его Аполлионом, что втайне считалось подтверждением дурных слухов, носившихся о роде Арнгеймов, потому что, как говорили, любимой лошади дано имя злого духа.