Карл Смелый - Вальтер Скотт

Отвечая на приветствия собравшихся гостей с милой и внимательной вежливостью, она спросила, отчего здесь нет госпожи Штейнфельд, но в это самое время муж ее сделал знак обществу идти в церковь и, подав баронессе руку, повел ее вслед за другими. Церковь наполнилась блестящим обществом, все взгляды которого были устремлены на хозяина и хозяйку, когда они вступили в храм Божий, предшествуемые четырьмя молодыми девицами, несшими новорожденную в легкой и великолепной колыбели.

Войдя в церковь, барон омочил концы пальцев в купели и поднес святой воды своей супруге, которая приняла ее, прикоснувшись по обыкновению концами своих пальцев к его руке. Барон, желая вполне опровергнуть клевету злой госпожи Штейнфельд, с шутливостью, несколько неприличной времени и месту, брызнул в прелестное личико своей супруги две или три капли воды, оставшиеся на его руке. Одна из этих капель попала на опал. Драгоценный камень сверкнул ярким лучом и, подобно падающей звезде, тотчас лишился своего блеска и цвета… Баронесса болезненно застонала и упала на помост церкви. Испуганные гости столпились вокруг нее. Несчастную Гермиону подняли и отнесли в ее комнату. В этот короткий промежуток времени лицо ее так изменилось, пульс так ослабел, что все присутствовавшие сочли ее умирающей. Она попросила, чтобы ее оставили одну с мужем. Он пробыл с ней целый час и когда вышел от нее, то запер ее комнату на замок. Возвратясь опять в церковь, он провел там более часа, простершись перед алтарем.

Между тем большая часть гостей в сильном страхе разъехалась, только немногие остались из вежливости и из любопытства. Все чувствовали, что неприлично оставлять запертой дверь комнаты, в которой лежала больная, но, напуганные обстоятельствами, бывшими причиной ее болезни, долго не могли решиться тревожить молившегося барона. Когда явился доктор, за которым не замедлили послать, графиня взялась вытребовать у барона ключ. Несколько раз повторяла она свою просьбу человеку, который, казалось, был не в состоянии ни слышать, ни понимать того, что ему говорили. Наконец он отдал ключ и при этом с мрачным видом сказал, что все бесполезно и что он просит всех чужих удалиться из замка. Едва ли, однако, следовало просить об этом, так как и без того было мало желающих остаться, особенно после того, когда, отворив дверь спальни, в которую часа два тому назад положили баронессу, теперь не нашли от нее никаких следов, кроме горсти легкого серого пепла, напоминавшего собой пепел от сгоревшей бумаги; он находился на постели, на которой она лежала. Ее, однако же, отпели как следует, отслужив с приличными обрядами панихиду за упокой души знаменитой баронессы Гермионы Арнгейм.

Через три года, в этот же самый день, барон был погребен в той же арнгеймской церкви, с мечом своим, щитом и шишаком, как последний потомок мужского пола из рода Арнгеймов.

Тут швейцарец замолчал, так как они подошли к мосту Графслустского замка.

ГЛАВА XII

…Поверьте мне, отец мой,

Хоть облечен в чудесную он форму,

Но это дух!

Прошло несколько минут в молчании после того, как Рудольф окончил свой чудный рассказ. Внимание Артура Филипсона мало-помалу было всецело поглощено этим повествованием. Содержание его слишком согласовалось с понятиями того века, чтобы можно было слушать его с недоверчивостью, с которой приняли бы его в позднейшее, более просвещенное время.

Артур был очень изумлен и тем искусством, с которым его спутник изложил свой рассказ. До сих пор он считал Рудольфа только грубым охотником и храбрым солдатом; между тем как теперь он увидел в Донергугеле гораздо более знания светских отношений, нежели предполагал. Итак, швейцарец выиграл теперь в его мнении, как человек с талантами, но не сделал ни малейшего успеха в его приязни. «У этого хвастуна, — сказал сам себе Артур, — есть, однако, ум, и он гораздо более достоин начальствовать над другими, нежели я это предполагал». Обернувшись затем к своему товарищу, он поблагодарил его за рассказ, который своим интересным содержанием сократил их путь.

— И от этого-то чудного брака, — спросил Артур, — произошла Анна Гейерштейнская?

— Мать ее, — отвечал швейцарец, — была Сивилла фон Арнгейм, то самое дитя, на крестинах которого произведшая его на СЕет мать умерла, исчезла или как тебе будет угодно это назвать; арнгеймское баронство, как наследие мужского колена, перешло к императору. Замок не был никем обитаем со дня смерти последнего владельца и, как говорят, теперь приходит почти в совершенное разрушение. Образ жизни его владельцев и в особенности ужасный случай с последним из них были причиной того, что никто не хочет жить в нем.

— А не было ли замечено чего-нибудь сверхъестественного в молодой баронессе, на которой женился брат Бидермана?

— Я слышал об этом странные рассказы. Говорят, что по ночам кормилица видала Гермиону, последнюю баронессу Арнгейм, проливающую слезы у колыбели своей дочери, и другие тому подобные вещи. Но это я говорю по слухам, гораздо менее достоверным, чем те, на которых основан предыдущий рассказ мой.

— А так как всякой истории, которая сама по себе не слишком правдоподобна, можно верить или не верить только судя по доказательствам, ее подтверждающим, то позволь спросить, на чем основана твоя уверенность в этом?

— Охотно скажу тебе это, — отвечал швейцарец. — Знай, что Теодор Донергугель, любимый паж последнего барона Арнгейма, был брат моего отца. После смерти своего господина он возвратился на родину в Берн, где посвятил большую часть своего времени на обучение меня владению оружием и всем воинским упражнениям, употребительным в Германии и в Швейцарии, так как он сам был очень в них искусен. Он видел своими собственными глазами и слышал своими ушами большую часть страшных и таинственных событий, о которых я тебе рассказывал. Если тебе случится быть в Берне, то ты можешь увидеть там этого доброго старика.

— Итак, ты полагаешь, что явление, которое я видел нынешней ночью, имеет связь с таинственным браком деда Анны Гейерштейнской?

— Не думай, что я в состоянии определенно объяснить тебе такую мудреную вещь. Я только могу сказать, что, не желая оскорбить тебя сомнением в твоем рассказе о виденном тобою два раза призраке, я не вижу другого средства объяснить это, как разве вспомнив мнение некоторых людей, что часть крови, текущей в жилах этой девицы, не принадлежит Адамову племени, но более или менее происходит от одного из тех стихийных духов, о которых столько было говорено в древние и в новейшие времена. Впрочем, я могу ошибаться. Мы посмотрим, какой будет выглядеть она завтра утром и заметны ли будут у нее на лице бледность и усталость от ночной бессонницы. Если нет, то мы заключим, что глаза твои странным образом тебя обманули или что представившееся тебе явление не принадлежит к нашему миру.

На это молодой англичанин ничего не отвечал, да и не имел на то времени, так как в эту самую минуту их окликнул стоящий на мосту часовой.

На вопрос: — Кто идет? — они были принуждены два раза ответить, прежде чем Сигизмунд решился пропустить их через мост.

— Настоящий ты осел и лошак, — сказал Рудольф, — ну, к чему эта задержка?

— Сам ты осел и лошак, гауптман! — сказал швейцарец в ответ на это приветствие. — Я уж был нынешней ночью обморочен привидением и теперь достаточно опытен, чтобы не дать себя провести в другой раз.

— Какое привидение, — сказал Донергугель, — станет терять время с таким дураком, как ты?

— Ты, гауптман, такой же ворчун, — возразил Сигизмунд, — как отец мой, который честит меня дураком и болваном при каждом сказанном мной слове, несмотря на то, что у меня губы, зубы и язык для разговора точно такие же, как и у других людей.

— Об этом мы с тобой спорить не будем, Сигизмунд. Ясно, что если ты отличаешься от других, то это в такой сфере, которую ты не в состоянии сам чувствовать или в том сознаться. Но расскажи нам просто, что тебя потревожило на твоем карауле?

— Изволь слушать, гауптман, — отвечал Сигизмунд Бидерман, — я несколько утомился, глядя на ясный месяц, и спрашивал себя, из чего бы он был сделан и каким же образом он так же хорошо виден из нашего дома, как и отсюда, между тем как до Гейерштейна так далеко. Я несколько утомился, говорю я, от этих и от других мудреных размышлений и принужден был надвинуть на уши свою меховую шапку, так как ветер дул очень пронзительно. Укрепившись на ногах, я выставил одну из них несколько вперед и, обхватив обеими руками мой бердыш, который держал прямо перед собой, чтобы на него опереться, я закрыл глаза.

— Закрыл глаза, Сигизмунд, стоя на часах? — вскричал Донергугель.

— Не беспокойся, — отвечал Сигизмунд, — зато я открыл мои уши. Однако же это не много бы помогло мне, потому что кто-то перешел через мост так тихо, как мышь. Вздрогнув, я открыл глаза в ту самую минуту, как кто-то подошел ко мне, и как бы вы думали, кого я увидел?