Собрание сочинений в шести томах. Том 6 - Всеволод Кочетов

— Не обманываете? — сказал немец с обидой, представ перед самым обыкновенным с виду человеком. — Все знают, что Боковня — страшный человек. «Шварцер тодт» — «Черная смерть». А это кто?

Страшны врагу наши моряки-балтийцы. Когда, сбросив бушлаты и каски, надев против всяких правил и грозных приказов свои бескозырки, спрятанные до этого в карманах, устремив вперед жала легендарных штыков, подымаются они в атаку, нервы гитлеровцев сдают. Не жалея патронов, бьют немцы из автоматов, пулеметов, винтовок, кидают мины, но им кажется, что там, перед ними, никто не умирает. В глазах мелькают и мелькают полосатые тельняшки, заглушая все остальные звуки боя, гремит в ушах могучее «ура», и уже видны оголенные руки со вскинутыми для броска гранатами. И немцы бегут.

Сейчас отряд Степана Боковни в бою. Подтянув силы, противник контратакует моряков в районе Ополья и Алексеевки, где моряки закрепились. Слышим удары танковых пушек, слышим удары бомб с «юнкерсов» и неумолчный пулеметный треск с обеих сторон…

7

Вечером, когда стемнело, мы встретились с интересным человеком — старым журналистом, ныне писателем Еремеем Лаганским. Он прикомандирован к морской бригаде. После позднего ужина все вышли на воздух. Ночь наступала темная, поистине августовская. Но на юге и западе небо горело багровым. Вздымались грозные зарева пожаров. Там, в этом мощном пламени, все еще насмерть бился отряд Боковни, там ревело и грохотало.

Грохотало, собственно, повсюду, в том числе и на севере и на востоке: оттуда в сторону зарев били наши тяжелые пушки — орудия железнодорожных батарей, бронепоездов, — возможно, что и форта «Красной Горки» или даже самого батюшки Кронштадта. В эти дни все яростнее развертывается битва за город на острове, на который немцы явно нацелили часть своих наступающих дивизий, а следовательно, идет битва и за наш сосредоточившийся в Кронштадте и вокруг него Краснознаменный Балтийский флот.

Немолодой человек, многое повидавший на своем веку, Лаганский рассказывал нам разные истории из своей газетной деятельности еще в царские времена. Интересно было слушать о том, как он, корреспондент одной из петроградских газет того времени, разыскивал труп Григория Распутина в декабре 1916 года и каждый день публиковал сообщения о ходе и результатах своих розысков. Он сумел проникнуть в Чесменскую богадельню, когда там над гробом «старца» плакала в платочек Александра Федоровна; был он в каком-то погребе в Царском Селе, где гроб Распутина хранился довольно длительное время, пока в Баболовском парке по распоряжению царской семьи возводили мавзолей из белого мрамора.

— Может быть, вы помните, — говорил Лаганский, — за Охотничьим замком, в глуби Александровского парка, на берегу какой-то речонки стоит это полуразвалившееся сооружение? Распутина там никакого нет, и черт его знает, куда он в конце-то концов подевался. Но мавзолейчик стоит. Весь в неприличных надписях — полная энциклопедия от фундамента до макушки. Кто гвоздем выцарапывал, кто какой-то краской, бывало, мазнет, химическим карандашом выслюнит, а кто и штык пускал в дело. Писать начали еще тогда, летом, после Февральской революции, те солдаты, которые караулили арестованную в Александровском дворце царскую семью.

Хорошо рассказывал Еремей Лаганский. Рассказывал он о неведомой нам жизни. Он посоветовал: когда, мол, будем проезжать через Петергоф, непременно остановиться и осмотреть вагон Николая II, в котором тот на железнодорожных путях Пскова подписывал отречение; чтобы заглянули там же на так называемую «Ферму», в которой состоялось заседание совета министров и где Николай II выразил желание с первых же дней мировой войны стать главнокомандующим русской армией, но где министры набрались отваги и под разными соусами, но все же высказались против этого его намерения, зная слабые силенки и ничтожный характер своего самодержца.

Лаганский рассказывал — и перед нами оживала наша история в лицах, фактах, событиях. Такой мы ее плохо знали. В школах, где нам пришлось учиться, историю не преподавали, преподавали так называемое обществоведение, и преподавали его однобоко, с изъятием больших исторических пластов. А когда какие-либо пласты изымаются при освещении истории, то в ней, как в горных породах под воздействием разрушающей силы воды, образуются пустоты, внутренние пещеры, в них гуляет ветер, в них гулко отдается любое случайное эхо, и все это страшно ослабляет изъязвленный массив.

Мы слушали бы Лаганского хоть всю ночь. Но он сказал, что ему надо идти в оперативный отдел, «информироваться в обстановке».

— А то, ребята, спать ляжешь у своих, а проснешься уже у немцев. Я заяц стреляный, всякое видывал.

Мы же, как всегда, отправились в сенной сарай, который еще засветло присмотрели за селением. Машину, правда, и Серафима Петровича Бойко при ней оставили в лесу, там, где стояли штабные машины моряков и где были бочки с бензином для заправки.

Как обычно, середина сарая была пуста, а обе половины его до крыши забиты свежим сеном. Удивительно, как много в нынешнем году накосили и настоговали сена. Зима была бы отлично обеспечена кормами для скота, если бы… если бы не эта проклятая война, от которой и войска и жители Ленинграда уже стали уставать.

Засветив фонарики, мы взобрались на сено под самую крышу, устроили там себе удобные ложементы, укрылись шинелями и уснули.

Разбудили нас голоса в сарае, внизу под нами. Говорили как-то разом, толпой, и говорили, пет, не по-русски. Вспомнив слова Лаганского о том, что, не выяснив должным образом обстановки, ложиться спать не слишком рекомендуется, мы похолодели.

А там, внизу, болтают вовсю, болтают «по-заграничному», чиркают спичками, прикуривают, закуривают, к нам подымаются клубы дыма от десятка или двух десятков папирос. В довершение ко всему, значит, тут еще и сгореть придется заживо?

Вытаскиваем пистолеты, спускаем предохранители… Но что делать дальше? Каждый из нас по сотне-другой немецких слов знает. Прислушиваемся. Нет, говорят не по-немецки. Раскатисто так и в то же время очень мягко говорят. Неужели финны? Переправились через залив и ударили нам в тыл вдоль побережья? Все возможно.

Сквозь нерусский говор, кое-что нам объясняя, отчетливо прорвалась родная русская речь:

— Вот так, для ясности, побудете, граждане, здесь до утречка. А утречком особисты придут, разберутся. — И тюремным звяком звякнул замок на скрипучих воротах сарая.

Что же там все-таки внизу: неужели и вправду финны? Хоть и с запозданием, по следует выяснить обстановку. Если этих людей заперли, значит, они взяты в плен и, следовательно, разоружены. У нас, правда, оружия тоже не так много — винтовку, карабин и гранаты мы оставили в машине, — по есть два пистолета хорошего калибра и по шестнадцати патронов для каждого из них.

Мы засветили фонарики, устремив их лучи вниз, и задали вопрос:

— Вы кто такие?

После легкой паники внизу нам ответили на довольно приличном русском, что это группа таллинских милиционеров. Уже много дней они уходят и уходят от немцев. Выло все сравнительно хорошо. Но вот при пересечении линии фронта их здесь задержали до выяснения, кто же они такие есть.

— А чего же вы, братцы милиционеры, курите в сенном сарае? Так и до пожара недалеко!

— А мы сами по этому делу власть, — пошутил кто-то из них. — У нас даже один пожарный начальник есть. Пока он тут, ничего не случится.

Мы слезли, принялись расспрашивать о Таллине, о происшествиях в пути от Таллина до Нарвы и после Нарвы. Они долго рассказывали о том, как немцы на таллинском рейде и в походе по заливу бомбили наш флот. Мы уже знали, конечно, о героическом, неимоверно трудном отходе наших кораблей из Таллина — при этом погибло несколько наших товарищей-журналистов, погибли женщины, дети, — но милиционеры дополнили картину новыми выразительными штрихами. Думаю, что когда-нибудь об этом отходе будут написаны книги, трагические и вместе с тем полные героизма.

Потом мы стали стучать в дверь сарая. Никто не приходил. Наши бдительные вояки даже часового не поставили возле дощатой темницы. Ограничились тем, что навесили какой-то, поди столетней давности, ржавый амбарный замок.

Мы отлично знали, что ежели часового возле нас нет, то можно без особых усилий выломать пару дряхловатых досок в стене сарая и благополучно выбраться на волю. Но мы знали и другое: лучше всего этого не делать.

— Что ж, поспим, — сказали мы бодро и снова полезли на сено под крышу.

Утром мы были разбужены отнюдь не особистами, а Серафимом Петровичем Бойко. Услышав его оклик, посмотрели вниз. Бойко стоял среди спавших на ворохах сена эстонских милиционеров и, боясь разбудить их, окликал тихим, осторожным голосом. Он был встревожен: здесь ли мы еще?