Гопакиада - Лев Вершинин

Уловимые мстители

Впрочем, вернемся к нашим «дейнекам». Гуляли они знатно, «надворных» гоняли почем зря, но по-настоящему круто стало в 1734-м, когда в Польше вновь пошли разборки между «партиями» Августа (уже III) и состарившегося, но неугомонного Станислава Лещинского. По понятным причинам, на Правобережье преобладали «патриотические силы», и когда «саксонцев» начали прижимать к ногтю, русское правительство ввело на правый берег войска, начавшие разоружать отряды конфедератов.

Восторг населения был неописуем. В политике оно разбиралось плохо, но сами посудите: ежели с восхода пришли казаки, набили пану морду, заковали в цепи и куда-то увезли, оставив пани на фольварке одну-одинешеньку — как же тут не вмешаться? А тут еще слух пошел, что, дескать, «православные воеводы привезли от царицы Золотую Грамоту, чтобы всем русским людям воля была». И все стало окончательно ясно.

Особенно когда некто Верлан из Шаргорода, сотник «надворных» князя Любомирского, «саксонца» до мозга костей, получил письмо от русского командира для передачи пану. Вскрыть, конечно, не вскрыл, да и вскрой, едва ли бы прочитал, но, узрев на конверте печать с орлом, понял: не врали, выходит, люди-то; вот она, та самая грамота. И, объявив себя «царицыным полковником», активно включился в события. Огромная, быстро пухнущая за счет крестьян, бригада «дейнек» загуляла от Умани до Львова, моча «жидов» и поляков, без разницы, твердокаменный ты «патриот» или непреклонный «саксонец». Небольшие польские отряды были бессильны. Край стремительно покатился в новую Руину. Но как раз в это время завершились бои под Данцигом, и Лещинский уплыл в la belle France с остатками французского десанта. В Польше ему ловить было уже нечего, поскольку даже самые отпетые «патриоты», бросив своего короля на произвол судьбы, массами изъявляли покорность Августу, умоляя русское правительство пресечь беспорядки. Что и было сделано. Nothing personal, just a business. Правда, обошлось без экзекуций. Основная часть мятежников, выслушав увещевания людей в русской военной форме, печально пожала плечами (царице виднее, не сейчас так не сейчас) и вернулась к полевым работам. Но кое-кто из числившихся в особом розыске, уйдя на очень кстати восстановленное Запорожье или в Молдову, начал партизанить, порой бандами в несколько сот ножей.

Кончившись ничем, герилья 1734 года имела, однако, важные, далеко идущие последствия. Если ранее гайдамаки (после Верлановщины они себя называли только так, обидное слово «дейнеки» куда-то пропало) действовали на свой страх и риск, то с этого времени как-то само собой получилось так, что вместо лесных схронов и молдавских сел их основным тылом сделался «русский» клин на правом берегу. Сюда, в окрестности Киева, они отступали, когда прижимало, здесь отмаливали грехи, здесь, в церковных селах и монастырях пережидали зиму. Здесь — под присмотром запорожцев-пенсионеров, под старость принявших постриг, — обучались воевать «не по-детски», и здесь же находили инструкторов из числа запорожцев «действующего резерва», причем духовные пастыри нередко засчитывали «походы до панов» как монастырское послушание. Церковь приручала гайдамаков умно и умело, особенно с тех пор, когда переяславскую епархию возглавил епископ Гервасий Линцевский, а мощный и богатый Мотронинский монастырь под Чигириным — молодой, но деятельный игумен Мелхиседек Значко-Яворский, заклятый враг унии и весьма красноречивый оратор, ставший любимым исповедником двух поколений правобережных инсургентов.

Неудивительно, что в 1750-м, когда натиск униатов значительно усилился, край ответил полякам новой войной, причем на сей раз центра не было, но ватаги, на первый взгляд разрозненные и возглавляемые совершенно ни до, ни после неизвестными атаманами (Грива, Медведь, Хорек, Ворона), работали по совершенно четкому плану, умело координируя свои действия, так что крохотные польские части не рисковали высовываться из укрепленных городов, хотя даже крепкие стены и пушки не гарантировали безопасности — Корсунь, Погребище, Паволочь, Рашков, Гранов и другие города были разграблены и сожжены. Не помогло даже создание за счет местных магнатов постоянной «милиции» во главе с князем Святополк-Четвертинским; она хоть и оказалась чуть боеспособнее регулярных команд, однако успеха не добилась. Лишь после того, как спорные церкви были оставлены униатами в покое, действия гайдамаков прекратились — так же внезапно и одновременно, как начались.

Что до России, то она зашевелилась всерьез лишь после того, как на коронации Екатерины II епископ белорусский Георгий Конисский публично попросил у «матушки» помощи. В 1764-м при избрании на престол российского кандидата (других уже не было) Станислава Понятовского вопрос о свободе совести и вероисповедания был рассмотрен на Сейме. Спустя год делегация во главе с епископом Георгием и (опять-таки) игуменом Мелхиседеком, съездив в Варшаву, встретилась с королем и получила от него привилей, подтверждающий права своей паствы, а также письмо к униатам с повелением угомониться. Имея на руках такие козыри, православное духовенство начало явочным порядком восстанавливать позиции в селах правого берега. Теперь били униатов, а если те сопротивлялись, ночью из леса приходили, и «превелебные» быстро осознавали, что Папа Римский, в сущности, большая сволочь.

Однако третий закон Ньютона неподвластен даже пану крулю. Оборотка грянула незамедлительно. В 1766-м на очередном Сейме Каэтан Солтык, епископ Краковский, выступил с речью, суть которой состояла в том, что Польша для поляков, каждый поляк — католик, а кто не согласен, тот враг Отечества, и если это кому-то не нравится, то «Чемодан — вокзал — Россия». Инициатива его преосвященства была принята на «ура» и получила силу закона. Королю фактически плюнули в лицо. Но поскольку такие фокусы грубо нарушали имеющиеся соглашения, Россия, реализуя свое право, ввела на правый берег войска, а в 1767-м князь Репнин, российский посол в Варшаве, получив полномочия от его величества, арестовал епископа Солтыка и его наиболее буйных сторонников. После чего депутаты, осознав непререкаемый приоритет элементарных прав человека, пошли на попятный и внесли в конституцию поправки, гарантирующие диссидентам (не только православным, но и протестантам) свободу вероисповедания, право на справедливый суд и даже право избирать и быть избранными. Польша впрямую приблизилась к превращению в цивилизованное, правовое государство. Увы, действовала уточненная конституция лишь до тех пор, пока в пределах страны находились русские войска. Когда же гаранты необратимости процесса демократизации ушли, взбешенная до белого каления шляхта Правобережья, создав Барскую конфедерацию, начала войну со «схизмой», «рукой Москвы» в лице короля и тотчас пришедшими из-за Днепра войсками генерала Михаила Кречетникова.

И опять-таки — Ньютон, Ньютон, Ньютон. Стычки русских войск с конфедератами население вновь, как и 30 лет назад, расценило вполне однозначно: «Ганна не дозволила, так Катерина дозволяет». Опять поползли слухи про Золотую Грамоту, и опять им верили.

Да и как было не верить, если в ночь на 1 апреля 1768 года Мелхиседек Значко-Яворский, созвав в монастырь гайдамацких вожаков, провел обряд освящения ножей, а затем вместо проповеди предъявил аудитории золоченую бумагу, которую, будучи по делам церковным в Петербурге, лично получил из рук самой императрицы. Так что, люби друзi, ныне надлежит «вступив в пределы Польши, вырезать и уничтожить с Божьей помощью всех поляков и жидов, хулителей нашей святой веры». В общем, разом нас багато, нас не подолати. Так! Ну а ежели что, так русские братушки — вот они, уже здесь, в обиду не дадут. Сказано было под большим секретом, но тем скорее в селах начали перековывать орала на мечи. В слове преподобного игумена, известного всем как стойкий борец с унией, покровитель убогих и вообще пастырь с доброй, человечной душой не усомнился, разумеется, никто.

Так что когда в мае из Мотронинского монастыря вышел хорошо вооруженный отряд (70 гайдамаков и монахов) во главе с послушником Максимом Зализняком, бывшим запорожцем, имевшим некоторый военный опыт, Правобережье загорелось. Всего за несколько дней отряды гайдамаков, несущие, как икону, копии «Золотой Грамоты» и, как во времена Верлана, от часа к часу разбухающие за счет крестьян и всякого охочего до зипунов сброда, смели конфедератов, став единственной реальной силой в крае. Пали Фастов, Черкассы, Канев, Корсунь, Богуслав, Лысянка. И начался геноцид, заставлявший «бледнеть лицом» даже таких напрочь лишенных комплексов ребят, как Иван Гонта, «надворный» сотник князя Потоцкого, сдавший гайдамакам вверенный его защите город, где пряталось до десятка тысяч мирного населения, и несколько недель ходивший аж в «уманских полковниках» при «князе и гетмане» Зализняке.