Невернесс - Дэвид Зинделл

глаза, а она вздохнула и прочла с печалью в голосе:

Так много молодых людей

Лишились бытия…

Она смотрела на меня, словно ожидая, что я тут же закончу строфу. Но я не мог. Грудь вдруг стеснило, и стало трудно дышать. Память моя была чиста, как снежное поле.

Так много молодых людей

Лишились бытия…

Я был пуст и мучился, потому что определенно читал эти стихи. Это были строки из длинной поэмы, расположенной в третьей четверти книги Хранителя Времени. Закрыв глаза, я увидел на странице девятьсот десять заглавие этой поэмы: «Сказание о Старом Пилоте», и повествовалось в ней о жизни, смерти и искуплении. Я пытался вызвать в памяти длинные последовательности черных букв и наложить их на белую пустоту в моем мозгу, как поэт некогда набрасывал на белую бумагу. Но ничего не выходило. Хотя в Борхе я вместе с другими послушниками проходил тренинг по мнемонике (как и по многим другим искусствам), мнемоником я не был. Я горько и далеко не впервые сожалел, что не обладаю абсолютной «зрительной памятью», когда любой образ, запечатленный глазом, вызывается по желанию перед внутренним взором в цвете и мельчайших подробностях.

Катарина с лицом, принявшим оттенок утрадесского мрамора, сказала:

— Я повторю эти строки еще раз. Ты должен ответить или… — Положив руку на горло, она прочла голосом ясным, как колокол Ресы:

Так много молодых людей

Лишились бытия…

Я вспомнил, что Хранитель Времени велел мне перечитывать стихи до тех пор, пока я не начну слышать их в своем сердце. Я закрыл свой внутренний глаз перед сумятицей черных букв, которые пытался разглядеть. Мнемоники учат, что у памяти много путей. Все записано, говорят они, и ничто не забывается. Я вслушался в музыку и ритм прочитанных Катариной строк. Во мне тут же зазвучали последующие слова, и я повторил то, что услышал сердцем:

Так много молодых людей

Лишились бытия,

А склизких тварей миллион

Живет — и с ними я[10].

Образ Катарины улыбнулся, как будто она осталась довольна. Мне пришлось напомнить себе, что это не настоящая Катарина, а ее воссозданный Твердью облик. Вернее, моя несовершенная память о ней, высосанная из моего мозга. Я понимал, что знаю разве что сотую часть настоящей Катарины. Я знал ее длинные твердые пальцы и глубину меж ее ног, знал ее потаенную жгучую жажду красоты и наслаждения (мне казалось, что для нее они были одним и тем же); знал, как сладостно звучит ее голос, когда она поет свои печальные колдовские песни, но в душу ей мне не удалось заглянуть. Как все скраеры, она была обучена глушить свои страсти и страхи мокрым одеялом внешнего спокойствия. Я не знал, что лежит там внизу — а если бы даже и знал, кто я такой, чтобы вместить в себя душу женщины? Я не мог этого, и потому образ Катарины, воссозданный по моей памяти, был не совсем верен. Настоящая Катарина заставляла терять голову, изображение заигрывало; Катарина любила стихи и видения будущего ради их самих, изображение использовало их в собственных целях. В середине изображения скрывалась могущественная, но не абсолютно всеведущая сущность, играющая плотью и разумом живого человека; в середине Катарины скрывалась… Катарина.

Я был еще зол и поэтому сказал сердито:

— Не хочу больше играть в эти утайки.

Катарина снова улыбнулась и сказала:

— Но тебе осталось еще два стихотворения.

— Тебе должно быть известно, какие стихи я знаю, а какие нет.

— Нет, я не вижу… не знаю.

— Ты должна знать, — настаивал я.

— Разве я не могу выбирать, что хочу знать, а что нет? Так гораздо интереснее, мой Мэллори.

— Это предопределено заранее, не так ли?

— Все предопределено заранее. Что было, то будет.

— Скраерский треп.

— На то я и скраер.

— Ты богиня, и ты уже предрешила исход этой игры.

— Предрешить ничего нельзя — в конечном счете мы сами выбираем свое будущее.

Я сжал кулаки.

— До чего же я ненавижу скраерский треп и твои якобы глубокие парадоксы!

— Однако твои математические парадоксы приносят тебе удовольствие.

— Это другое дело.

Она заслонила ладонью свои сияющие глаза, словно обожженная их внутренним светом, и сказала:

— Продолжим. Эти стихи написаны древним скраером, который не мог знать, что Экстр будет взрываться:

Звезда упадет и другая,

Но сколько б ни пало их впредь…

Я закончил:

На пологе неба, я знаю,

Не станет их меньше гореть.

— Но ведь звезды все-таки гаснут? Экстр растет, и никто не знает почему.

— Надо что-то сделать, чтобы остановить его рост, — сказала она. — Будет очень непоэтично, если все звезды погаснут.

Я отвел волосы с глаз и задал вопрос, над которым бились лучшие умы нашего Ордена:

— Почему Экстр взрывается?

Изображение Катарины улыбнулось.

— Если и на следующий раз ответишь правильно, можешь спросить меня и об этом, и о чем тебе будет угодно. О, это чудесные стихи! — Она захлопала в ладоши с восторгом девочки, собирающейся вручить подружке подарок на день рождения, и в воздухе прозвенели хорошо знакомые мне слова:

Тигр, о тигр, горящий яро

Жадным заревом пожара!

Я свободен! Твердь устами простой голограммы прочла первые две строчки моего любимого стихотворения, и я свободен. Осталось только назвать две следующие, и я получу право спросить Ее, как может пилот найти выход из бесконечного дерева. (Я ни разу не усомнился в том, что Она сдержит обещание и ответит на мои вопросы — сам не знаю почему.) С еще не просохшими на лбу каплями пота я засмеялся и прочел:

Тигр, о тигр, горящий яро

Жадным заревом пожара!

Кто смел замыслить эту стать —

Слаженных изгибов рать?

Я смеялся, счастливый, как никогда прежде. (Странно, что избавление от угрозы немедленной смерти вызывает такую эйфорию. Я мог бы дать старым, замшелым академикам нашего Ордена, изнывающим от скуки, хороший совет: рискните своей жизнью однажды ночью, и каждый миг вашего следующего дня будет наполнен сладкой музыкой бытия.)

Изображение Катарины смотрело на меня. Было в ней что-то непреодолимо влекущее, почти не поддающееся описанию. Мне казалось, что эта Катарина пребывает в мире с собой и вселенной — в мире, который настоящей Катарине испытать