Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы - Семён Кирсанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Любезность»
Любезность — не любовь.А ну ее, «любезность»!Живут, не хмуря лбов,любезные — и без нас.
Лобзать и не любить?И лебезить при этом?Я не любитель бытьобъятий их объектом.
Спасающая наслюбовь — не резонерство,и в самый тяжкий часлюбезность резанет вас.
Любезность — лишь под цветлюбовей настоящих, —вбегающих чуть свети для тебя не спящих;
не смеющих тебяв опасный час покинуть,готовых хоть с себяжизнь, как рубашку, скинуть
Таких — в нужде, в войне —хочу я видеть снова,не говорящих мнелюбезного — ни слова!
Клетка
Щеглы попали в клетку.Ко мне привел их путь.Но я задумал — к летусвободу им вернуть.
Грустят в тюремном бытес приятелем щегол.Я тоже не любительзадвижек и щеколд.
И птицам нет расчета.Неволя — не житье.Решетка есть решетка,хоть золоти ее.
Уже весной запахло,ручьи по мостовой,снежинка стала каплей,и стужа теплотой.
Окно раскрыл я настежь,и клетку я раскрыл.Стою и жду. Так нате ж, —не расправляют крыл!
Свобода, братцы! Солнце!Природа так щедра!Я взял и за оконцеподбросил вверх щегла.
Летите, мчитесь вместек друзьям своим лесным!Смотрю — один на месте,смотрю — второй за ним,
и ну, к кормушке — пичкатьзерном свои зобы.…Привычка есть привычкак превратностям судьбы.
Текущий момент
А ведь момент действительно течет,а не мелькает. Медленно и долготечет момент, как маленькая Волга,и в вечность все явления влечет…
Его частиц непознаваем счет,и может в нем теряться, как иголка,частица счастья, и крупица долга,и боль, что сердце надвое сечет.
Чушь! Не течет момент. И течь не должен.Ни с места он и вечно недвижим,как лед, который лыжами заскольжен.Не убавляем он, не растяжим,не начат никогда и не продолжен.А это мы — скользим, течем, бежим…
Случай
Садился старичок в такси,держа пирог в авоське,и, улыбнувшись сквозь усы,сказал: — До Пироговской.Он как бы смаковал приезди теплил умиленье,что внучка пирога поести сядет на колени…
Три рослых парня у таксирванули настежь дверцуи стали старичка тащитьза отворот у сердца.
За борт авоську с пирогоми старичка туда же,и с трехэтажным матюгом!— Жми, друг, куда покажем!
Стоял свидетель у столба,как очередь живая,он что-то буркнул про себя,сей факт переживая.
Прошло прохожих штуки трив трех метрах от машины,но что в них делалось внутри —как знать? — они спешили.
Ждала их служба или флирт? —гадать считаю лишним,а может, в них бурлил конфликтобщественного с личным?
Про этот случай рассказалмне продавец киоска;он видел, как старик упали с пирогом авоська.
Он возмущался громко, вслух,горел, как сердце Данко,но не вмешался, так как лукотвешивал гражданкам.
Затем явился некий чин,пост на углу несущий,и молвил: — Стыдно, гражданинуже старик, а пьющий.
Над Кордильерами
Водопадствуя, водопаднизвергается, как низверженный,и потоки его вопят —почему они не задержаны!
Темный хаос земных породв глубочайших рубцах и трещинах.Самолетствуя, самолетпрорывается в тучи встречные.
И пока самолет ореттурбодвигателями всесильными —распластавшись внизу, орелкордильерствует над вершинами.
А по каменным их краям,скалы бурной водой окатывая,океанствует океан,опоясав себя экватором.
Горизонствует горизонт,паруса провожая стаями.Гарнизон, где жил Робинзон,остается необитаемым.
И пока на аэропортпо кругам самолет снижается —книга детства в душе поети, как сладкий сон, продолжается.
Вальпараисо
Початок золота и маиса —Вальпараисо, Вальпараисо,спиною к Андам, лицом к воде —тебя я видел, но где, но где?
Вальпараисо, Вальпараисо!А может быть, я и здесь родился?где пахнет устрица, рыба, краб,где многотонный стоит корабль?
А может быть, я родился дважды,у Черноморья (как знает каждыйи также здесь, у бегущих вниздомов — карнизами на карниз?
Вальпараисо, Вальпараисо,ты переулками вниз струишься,за крышей крыша, к морской воде,тебя я видел и помню — где.
Тюк подымает десница крана —Одесса Тихого океана.Взбегает грузчик, лицо в муке,моряк за стойкою в кабаке.
Все так привычно, все так знакомо,а может, я не вдали, а дома?Пора рыбачить, пора нырять,и находить и опять терять…
Но на таинственный остров Пасхиглядят покрытые медью маски,и странно смотрит сквозь океанносатый каменный истукан.
И черноморский скалистый берег,и побережия двух Америк,и берег Беринговый нагой —все продолжают один другой.
Вальпараисо, Вальпараисо!О, пряность мидий в тарелке риса,о, рыб чешуйчатые бока,о, танец с девушкой рыбака!
И в загорелых руках гитара,и общий танец Земного шара,и андалузско-индейский взорв едином танце морей и гор!
В самолете
Никаких описаний,никаких дневников!Только плыть небесамии не знать никого.
И не думать, что где-товидел это лицо —коммерсантов, агентов,дипломатов, дельцов.
Плыть простором ливийскимсквозь закат и рассвет,пока пьет свое вискиполуспящий сосед.
Незнакомым просторомнад песками пустыньрядом с ревом моторовплыть с карманом пустым.
И глядеть — без желаний,в пустоте синевына пустыню, где ланейждут голодные львы.
А желать, только чтобышли быстрее часыи к асфальтовым тропамприкоснулось шасси.
И вернуться, вернуться,возвратиться скорейк полосе среднерусской,к новой песне своей.
Цветок
О бьющихся на окнах бабочкахподумал я, что разобьются,но долетят и сядут набожнона голубую розу блюдца.
Стучит в стекло. Не отступается,но как бы молит, чтоб открыли.И глаз павлиний осыпаетсяс печальных, врубелевских крыльев.
Она уверена воистинус таинственностью чисто женской,что только там — цветок, единственный,способный подарить блаженство.
Храня бесстрастие свое,цветок печатный безучастенк ее обманчивому счастью,к блаженству ложному ее.
Птицы
