Отпусти народ мой... - Ирина Левитес

К слову, из-за шевелюры его вечно ругали учителя и вызывали в школу мать, а раз даже прорабатывали на комсомольском собрании. Но Серега медно-красные волосы берег, а Нину, словно в насмешку, называл рыжей, хотя ее волосы были обычного пепельного оттенка.

— Я думал, ты в Москве. А вчера встретил наших, говорят — ты в поликлинике. Случайно мимо проходил: дай, думаю, зайду. Посмотрю на подругу дней моих суровых, голубку дряхлую мою…

Нина слушала этот треп, шитый белыми нитками. Как же, шел он мимо совершенно случайно. Ну сказал бы прямо, что хотел повидаться, что такого? Она сама страшно рада его видеть. Даже соскучилась. И будет кому до дома проводить в эту жуткую пургу.

В родном доме жизнь была суматошной, совсем непохожей на размеренную киевскую, в которой царил тщательно выверенный устоявшийся порядок и каждая вещь знала свое место. В новой четырехкомнатной квартире, куда они недавно переехали, бушевала стихия. Двери всегда были открыты настежь, причем зачастую в прямом смысле. Утром, обнаруживая незапертый замок, поднимали шум в поисках виноватого. Но разве ж его сыщешь? Друзья-приятели, знакомые, сослуживцы — все тянулись к Ольге Борисовне, несмотря на свой юный возраст.

Ольга Борисовна обладала удивительным свойством располагать к себе людей. Она всегда была готова выслушивать бесконечные исповеди своих подопечных. Незамужние девушки могли часами рассказывать о своих сердечных переживаниях, молодые мамаши советовались по более насущным вопросам — как купать, чем кормить и что делать, если малыш орет всю ночь напролет: устанавливать дежурство с отцом ребенка или махнуть на него рукой, все равно, кроме ругани, ничего путного из этого не выйдет.

Мужчины до нытья в жилетку, как правило, не снисходили, хотя бывало… В основном вели беседы на производственные темы, к которым присоединялись Галя и Федор. Обычный треп с геологическим уклоном. Упоминать о материальной стороне жизни — деньгах, коврах, хрусталях и тряпках — не только никому в голову не приходило, но считалось дурным тоном и мещанством.

Однажды в дом заглянула соседка из квартиры напротив, утонченная дама средних лет с претензией на светскость, жена полковника-танкиста. Увидев у Оли двух-трех приятельниц, она начала курсировать через лестничную площадку, демонстрируя наряды, не заметив недоуменных взглядов и полного отсутствия интереса к такой животрепещущей теме.

В Олином доме в основном говорили о литературе, живописи, истории, архитектуре, не замечая, что на дворе давно уже ночь-полночь, а утром нужно идти на работу.

Как-то само собой получилось, что все красные дни календаря бурно праздновались на той же территории. Во многом этому способствовало географическое расположение дома: колонны трудящихся 1 мая и 7 ноября, пройдя обязательным маршем по улице Ленина, по одноименной площади, мимо одноименного памятника, у подножия которого стояли трибуны с озябшими партийными деятелями, заканчивали свое стройное шествие как раз у Олиного дома. И естественным образом веселая голодная молодая толпа вваливалась в гостеприимный дом, где уже ждали накрытые столы, раздвинутые по такому случаю во всю длину. Иногда Ольгу Борисовну дружным хором отпрашивали у строгого начальства от обязательного присутствия на демонстрации, чтобы она могла успеть все приготовить. Чаще всего два дня до праздника варила, резала и пекла, а Федор носился по окрестным магазинам, давясь в очередях и добывая продукты.

Оля, никогда не любившая и не умевшая заниматься бесконечными домашними хлопотами, в эти дни самозабвенно стояла на кухне до полного изнеможения. Однажды Нина, плюхнувшись без сил на табуретку, тупо смотрела, как мама, взяв десяток сырых яиц для бисквита, разбивает их по одному и отправляет содержимое в помойное ведро, а скорлупки складывает в эмалированную миску.

К счастью, молодежь брала на себя остальную беготню: подать-убрать, принести-унести — и до глубокой ночи мыла и вытирала посуду. Но Ольга Борисовна роль хозяйки до конца не перекладывала на чужие плечи и бегала из кухни в комнату весь вечер. Само собой разумеется, что в большой квартире (целых четыре комнаты! кухня!) так же шумно праздновались дни рождения, причем не только членов семьи, но и друзей, а также Новый год, причем обязательно дважды. Старый Новый год отличался от нового Нового года тем, что елка уже прочно стояла в углу, укоренившись за две недели, и не падала под бой курантов, роняя осколки стеклянных игрушек в залитые сметаной салаты, как это бывало, когда Федор устанавливал ее в последний момент.

Но все неудобства и вечную сутолоку искупали искренность чувств, ощущение единого братства, радость и веселье. К тому же в шумном доме, насыщенном атмосферой вечного праздника, флирта и влюбленности, постоянно вспыхивали романы, заканчивающиеся, как правило, свадебным застольем в этих же стенах. Молодые специалисты, вырвавшись на простор самостоятельной жизни, советовались с Ольгой Борисовной. Она привыкла относиться к ним как к своим детям. Выслушивала, советовала, вытирала слезы. И никто даже не догадывался, что у этой еще совсем молодой женщины тоже могут быть личные переживания.

Оля замуж не собиралась. Во-первых, не за кого. Ровесники давно опутаны семейными узами. А во-вторых, незачем. Побывала один раз замужем, хватит. Нельзя никого в свое сердце впускать, ни к кому привязываться, чтобы не нарваться на очередное предательство. Семья у нее и без того есть, и немаленькая. Дочь, сын, невестка, внук. Правда, ей еще и сорока нет. Но это не имеет никакого значения. Главное — отношения в семье устоялись. Как она чужого мужчину в дом приведет? Нет, об этом нечего и думать.

Помимо застольно-дружеской суеты, каждый вносил свою скромную лепту в беспорядок, царящий в доме. Саша замолкал, только когда спал. К счастью, засыпал мгновенно — раз! как будто моторчик выключили — и не просыпался от песен под гитару, взрывов хохота и танцев под музыку из проигрывателя, весело вращающего черные пластинки, затертые от интенсивного использования.

Галя тоже была хозяйкой никакой. Больше всего она любила каждую свободную минутку поболтать с Олей обо всем подряд. При этом щеки ее пылали возбужденным румянцем, а каша для сына, забытая на плите, обязательно пригорала.

И Нина не оставалась в стороне: книги, раскрытые и с закладками, в огромных количествах скапливались в ее комнате вначале на столе, потом незаметно распространялись по стульям и подоконнику, а затем таинственным образом расползались по всей квартире.

Но всех превосходил Федор. Неуемная страсть к животным заставляла его подбирать на улице бесприютных псов и притаскивать в дом. Слава Богу, на пятый этаж нельзя было втащить лошадь. Если бы они бродили по Южно-Сахалинску, он придумал бы что-нибудь, будьте уверены.

Впрочем, собак было более чем достаточно. Осознавая справедливость упреков своих женщин, он старался по возможности более одного пса не приводить. Однажды притащил красавицу-овчарку, деликатную умницу, которая впоследствии оказалась беременной и, скончавшись в родах, оставила о себе память в виде восьми слепых щенков, наглядно подтверждающих мезальянс, который совершила их мать с неизвестным боксером.

Женщинам пришлось взять на себя функцию кормящих матерей, через каждые три часа варить жидкую манную кашу и давать ее вечно голодным малышам из бутылочки с соской. Кормить приходилось втроем, иначе невозможно было совладать с этим копошащимся пищащим клубком толстеньких телец, тщетно пытаясь отделить накормленных от ненакормленных. Каждый норовил приложиться к бутылочке дважды, а если повезет — то и трижды. Всех вырастили, даже хилую Джульку, вечно заваливающуюся набок и почти затертую своими более напористыми собратьями. Потом еще несколько месяцев пристраивали приемышей по знакомым. Федор выбирал хозяев для своих подопечных долго и с пристрастием.

Собаки чередой сменяли друг друга, но всех превзошел огромный рыжий боксер, которого даже Федор побаивался. Пес очень любил смотреть телевизор, сидя на стуле перед самым экраном и загораживая кино своим мощным телом. Сдвинуть его в сторону никто не отваживался.

Вот так и жили: шумно, бестолково и весело. И всех такая жизнь устраивала. Всех, кроме Нины. Она считала дни до лета, когда можно будет, наскоро поступив куда-нибудь (иначе уже просто неприлично), уехать в Киев. Она не умела вести жизнь затворницы и проводила время с многочисленными друзьями обоего пола, но сердце ее рвалось к Грише.

К бабушкам.

К Леле.

К Лере и Жене.

И Сахалин для нее был необязательным промежуточным этапом.

Нина листала дни: скорее! скорее! Вот уже и заснеженный февраль позади, идет мокрым снегом март, а там зазвенит капелью апрель и приблизит тот счастливый день, когда Нина легкими быстрыми шагами поднимется вверх по крутой Игоревской, где каждый булыжник, каждая ступенька знакомы до мельчайшей щербинки, и — здравствуй, Боричев Ток! Я приехала!