Отпусти народ мой... - Ирина Левитес

Оказалось, что за гранью беззаботных каникул Киев совсем другой. Суровый. Обыденный. Холодный.

Если бы согреться в родных стенах, наверное, стало бы легче. Но и стены были чужими и холодными. Новыми. В последние годы все чаще говорили о том, что старый дом, сложенный из кирпича в середине девятнадцатого века, в аварийном состоянии, и поэтому жильцам дадут новые квартиры. Веке дали однокомнатную малосемейку с микроскопической кухонькой, на Оболони.

Одинаковые штампованные дома, словно сошедшие с гигантского равнодушного конвейера, идеально ровными казенными прямоугольниками стояли в застывшем строю.

Это был не Киев. Все что угодно, только не Киев.

Века потерянно ходила по своей кукольной квартирке, не радуясь ни лоджии, ни ванной, ни горячей воде. И только ее родное лицо примиряло Нину с новыми стенами, не впитавшими в себя череду радостных и грустных событий, составлявших память семьи.

Накануне своего отъезда Нина решилась пойти на свидание со старым домом. Она сознательно оттягивала этот горький момент: все десять дней коротких каникул были наполнены безысходной тоской прощания с Гришей.

Они остановились на углу Игоревской и Жданова, том самом, на котором обычно встречались, и помедлили. Оба боялись увидеть разрушенные стены, развороченный фундамент, выкорчеванный старый тополь, за которым часто стоял Гриша и смотрел на два крайних окна второго этажа.

Поднимаясь по булыжной мостовой, Нина слышала, как каждый камень отзывается звуками шагов.

Еле слышно звучал дробный перестук старомодных лакированных туфель с тупым круглым носком и толстым высоким каблуком.

Шелестели легкие парусиновые туфли.

Цокали фасонистые лодочки.

Шаркали мягкие разношенные валенки.

Поскрипывали резиновые ботики.

Чеканили шаг хромовые сапоги.

Щелкали жесткие сандалии.

Незримо шли, бежали, летели, торопились, медлили десятки людей и уходили за поворотом в глухое небытие…

Отполированные до блеска булыжники многое могли бы рассказать о каждом обитателе дома. Они помнили, как менялись шаги от первых, неуверенных, к стремительно летящим, с каждым годом замедляющимся и тяжелым…

Нина с Гришей дошли до угла и повернули направо. Дом стоял нетронутым, забытым строителями, занятыми другими, более важными делами, чем снос отжившего свой век никому не нужного старья.

Дом дремал, греясь под скупыми лучами зимнего солнца, в надежде на то, что кто-нибудь вспомнит о нем и проведает. Он изо всех сил поддерживал внешне приличный вид: стекла и двери целы, круглые пуговки звонков на месте. Лишь окна пусты и закрыты наглухо. Брошенный, бесполезный старик… Он преданно служил своим любимым почти полтора века: надежно укрывал от непогоды и палящего зноя, бережно охранял безмятежный сон, радовался свадьбам и рождениям, горевал по уходящим навсегда.

Нина смотрела на морщинистые старые стены и видела летнюю, солнечную, былую картину, оживляющую цвета, запахи и звуки.

Окна на всех трех этажах распахнуты настежь.

Теплый ветер колышет белые занавески — тюлевые, кисейные, батистовые, вязаные; вышитые, украшенные кружевами, обшитые оборками.

На подоконниках стоят горшки с геранью и лилиями, розами и алоэ.

А из-за занавесок летят звуки.

Из патефонной трубы потрескивает: «Отцвели уж давно хризантемы в саду…»

Из-под иглы граммофона вырывается: «Я безумно боюсь золотистого плена Ваших медно-змеиных волос…»

Из черной тарелки радио тревожно летит: «От Советского Информбюро…»

Проигрыватель напевает: «Льет ли теплый дождь, падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою…»

Магнитофонные бобины хрипят: «Эх, ребята, все не так. Все не так, ребята!»

На третьем этаже слышны гаммы под неуверенной детской рукой. Педантичный голос приходящей учительницы монотонно бубнит: «и-раз, и-два, и-три…»

А из Лелиных окон несутся ликующие крики: «Го-ол! Го-о-ол!» — дядя Миша с соседями смотрят футбол.

Облокотившись на подоконник, выглядывает из окна бабушка Лиза, следит, чтобы с трехлетней Ниной, разложившей на траве кукол, ничего плохого не случилось.

И плывет старый дом, как корабль, качаясь по волнам памяти, вздымая белые тюлевые паруса…

Тугая заржавевшая пружина подалась, и дверь, впустив их в подъезд, захлопнулась. В подъезде было темно, но Нина, наизусть помнившая полустертые ступени, уверенно поднялась по лестнице, одной ладонью лаская деревянные перила, а другой крепко держа Гришу за руку.

Квартира была не заперта. После промозглой уличной сырости внутри неожиданно оказалось тепло: видимо, забыли отключить горячую воду, и батареи парового отопления вхолостую обогревали пустынное жилье. Нине на секунду показалось, что дом решил их согреть.

В квартире было чисто. Аккуратная Века напоследок тщательно вымела желтые плашки паркета и даже прислонила к стене в углу стертый веник, словно собиралась вернуться.

Пустые стены с выцветшими обоями хранили прямоугольники первозданных ярких красок, которые когда-то были прикрыты картинами. Нина шла вдоль стен, касаясь их рукой: вот здесь висел пасторальный пейзаж с отарой овец, освещенных красным закатом; здесь — портрет никому не известной молодой матери с младенцем на коленях; здесь — ирисы, вышитые неумелой рукой мамы; здесь — искусные вышивки бабушки Лизы.

В углу по-прежнему стоял древний буфет, слишком громоздкий для современной малогабаритной квартиры, переживший три революции и дождавшийся хозяев из эвакуации. Украшенный кокетливой резьбой и цветными стеклышками многочисленных дверок, он был все так же крепок и надежен. Когда-то в его недрах хранились посуда и столовое серебро, а в самом большом отделении, надежно укрытом глухими дверцами, обычно на двух-трех блюдах лежали бабушкины пироги и печенье.

Справа, в узком отделении, Века держала первую клубнику, посыпанную сахаром. Сюда, привлеченные запахом, милитаризированным нескончаемым строем шли черные муравьи, а Века ставила на их пути розетки из-под варенья, наполненные разведенной борной кислотой.

Открытые полки устилались накрахмаленными салфеточками, на которых красовались «предметы роскоши». К ним относились фарфоровые игрушки: заяц-футболист, занесший лапку над ожидающим удара мячом; девочка-швея, прилежно трудящаяся над тканью более полувека; эскимос с рыбой, намного превышающей размеры счастливого рыбака; просто ежик; тигр, крадущийся в невидимых джунглях.

В центре когда-то стояло главное украшение: медная женская фигурка, которую почему-то называли Хозяйкой Медной горы, крепко держащая обеими руками у себя над головой зеленую вазу с волнистым краем. К приходу гостей вазу обычно наполняли фруктами, причем непременно с одной стороны якобы непринужденно свешивалась виноградная гроздь, придающая завершающий штрих общей картине и выполняющая роль аллегории изобилия.

В нижних отделах хранились прозаические банки со скучными крупами и скромная каждодневная посуда. Парадная, надменно ожидающая своего звездного часа, гордо стояла за стеклянной дверцей в отделении слева. Хрустальные графинчики, вазы, рюмки и прямоугольные блюда обычно не выставлялись напоказ, но, поставленные на белую скатерть по случаю большого приема, тут же начинали обрадованно сверкать резными гранями, отражая свет электрической лампочки, сияющей из-под шелкового оранжевого абажура.

Напротив буфета стояла старая тахта, много лет назад сломавшая ножку, которую заменял деревянный протез-чурбачок. Экономная Века тахту все же оставила, застелив ее на прощание вытертым, но чистым и даже заштопанным покрывалом.

Верная тахта приняла Нину и Гришу, послушно поддавшись мягкими пружинами, уплыв вместе с ними далеко-далеко, туда, где нет разлуки, где целую вечность длится нежность, где перехватывает дыхание от бесконечных поцелуев, где печаль и страсть сливаются воедино.

Где-то над их головами глухо хлопала забытая форточка. И надо бы встать, закрыть надоедливую створку, но не было сил оторваться друг от друга…

Глава двенадцатая

Отпусти народ мой…

В воскресенье Нина проснулась, как всегда, рано. Дети, трехлетняя Лиза и семнадцатилетний Илюшка, спали в своих комнатах. Никогда не умевшая вскакивать, едва открыв глаза, она сонно потянулась. Какое блаженство — никуда не спешить.

Нина лениво скользила взглядом по спальне. Андреевская церковь привычно возносилась в предгрозовое небо с акварели на стене. Счастье, что они не поддались повальной моде на евроремонт, обезличивающий дом и делающий его похожим на другие, как оловянные солдатики из одной коробки. Эти сверхсовременные ремонты изгоняли из стен душу и лишали старых вещей, устоявшегося беспорядка, навсегда вытравливая память о грустных и веселых событиях в жизни семьи.