Отверженные - Виктор Гюго

Он чуть не каждую минуту спрашивал врача: «Правда ли, что теперь нет больше никакой опасности?» На Мариуса он смотрел глазами любящей бабушки и с восторгом любовался, как тот ест. Он не помнил себя, точно его не существовало вовсе, и Мариус стал хозяином дома; его радость носила характер самоотречения, он стал внуком своего внука.

В этом радостном настроении он походил на самого примерного ребенка. Из боязни утомить или надоесть выздоравливающему, он становился позади Мариуса и незаметно улыбался ему. Он был доволен, весел, сходил с ума от радости. Его седые серебристые волосы придавали величественную кротость счастливому выражению, отражавшемуся на его лице. Радость очаровательна, когда она освещает морщины. Веселье старости словно освещается отблеском утренней зари.

Что же касается Мариуса, то, предоставив делать перевязки и ухаживать за собой, он все свои мысли сосредоточил на одной Козетте.

С тех пор как прекратилась лихорадка с бредом, он не произносил больше ее имени, и казалось, будто он не думал больше о ней, но он молчал потому, что душой был там, у нее.

Он не знал, что стало с Козеттой. Все происшедшее на улице Шанврери было как будто затянуто облаком тумана. В его памяти вставали смутные образы Эпонины, Гавроша, Мабефа, Анжолраса, Фейи и всех остальных его друзей и единомышленников. Странное участие Фошлевана в этом кровопролитном столкновении производило на него такое же впечатление, какое производит загадочное явление во время грозы. Он ничего не знал о том, каким образом он остался жив, он не знал, кто и каким образом спас его, и этого не знал также никто из его окружающих, ему могли только сообщить, что ночью его привезли в фиакре на улицу Филь-дю-Кальвер. Прошедшее, настоящее и будущее — все сливалось у него в голове в непроницаемый туман, но среди этого тумана резко выступало нечто ясное и определенное, непоколебимое, как гранит, — непреклонная решимость найти Козетту. Для него представление о жизни сливалось в одно нераздельное целое с представлением о Козетте. Он решил в своем сердце, что не примет одной без другой, и он непоколебимо решил требовать возвращения утраченного рая от всех — всех, кто хотел бы заставить его жить, будь это дед, судьба или даже сам ад.

Что касается препятствий к исполнению этого, то он представлял их себе совершенно ясно.

Тут необходимо подчеркнуть одну подробность: его ни капельки не смягчили и нисколько не трогали заботы и нежность дедушки. Во-первых, он знал об этом далеко не все, а во-вторых, благодаря своему болезненно настроенному воображению, отчасти, может быть, еще носившему следы болезни, он не доверял этой кротости, как явлению необыкновенному и новому, имевшему целью покорить его. И он оставался холоден. Дед тщетно расточал ему свои бедные старческие улыбки. Мариус уверял себя, что все это будет продолжаться до тех пор, пока он, Мариус, молчит и не противоречит, но, как только зайдет речь о Козетте, выражение лица станет другое, дед сбросит маску и покажет себя в истинном свете. Тогда все сразу примет прежний оборот, тогда выступят на сцену фамильные вопросы, разница общественного положения, посыпятся упреки и возражения: Фошлеван, Коплеван, богатство, бедность, нищета, камень на шее, будущее. Упорное сопротивление завершится категорическим отказом. Мариус заранее готовился к ожесточенной борьбе.

Добавим, что по мере того как он возвращался к жизни, в его памяти вскрывались старые раны, вспоминалось прошлое, полковник Понмерси становился между Жильнорманом и Мариусом, и он уверял себя, что ему нечего надеяться на доброту того, кто так несправедливо и жестоко относился к его отцу. И по мере того как к нему возвращалось здоровье, к нему возвращалось какое-то ожесточение против деда. Старик же молча страдал от этого.

Жильнорман заметил еще, ничем не обнаруживая, впрочем, этого, что Мариус, с тех пор как его привезли в дом деда и как он пришел в себя, ни разу не назвал его «отец». Он, правда, не называл его и «сударь», но ему всегда удавалось вести разговор таким образом, что не приходилось говорить ни того, ни другого.

Кризис явно приближался.

Мариус, как это, впрочем, и всегда бывает в таких случаях, раньше чем вступить в открытую битву, пробовал свои силы в небольших стычках. Это называется прощупывать почву. Однажды утром Жильнорман по поводу попавшего ему случайно под руку журнала отозвался в пренебрежительном тоне о Конвенте и позволил себе высказать какое-то роялистское замечание о Дантоне, Сен-Жюсте и Робеспьере.

— Люди девяносто третьего года были племенем гигантов, — сурово возразил ему Мариус.

Старик смолк и весь остальной день не проронил ни слова.

Мариус, привыкший с ранних лет иметь дело с непреклонной волей деда, истолковал это молчание как признак глубокой сосредоточенной ярости, предвещавшей ожесточенную бурю, и мысленно еще энергичнее стал готовиться к объяснению.

Он решил, что в случае отказа он сорвет все повязки, расшатает ключицу, разбередит все не успевшие еще совсем затянуться раны и откажется от пищи. Раны — это было его оружие.

Он ждал наступления благоприятного момента с угрюмым терпением больного.

Наконец эта минута наступила.

III. Мариус ведет атаку

Однажды в то время, когда дочь господина Жильнормана приводила в порядок стоявшие на мраморной крышке комода склянки и чашки, старик наклонился над Мариусом и сказал ему, вкладывая в свои слова всю нежность, на какую только был способен.

— Послушай, малютка Мариус, на твоем месте я стал бы есть теперь вместо рыбы мясо. Жареная камбала хороша в период выздоровления, но для того, чтобы поставить больного на ноги, нужна хорошая котлетка.

Мариус, чувствовавший себя уже почти здоровым, сделал над собой усилие приподняться, сел, опершись сжатыми кулаками на постель, и с грозным видом, глядя прямо в лицо деду, сказал:

— Это вынуждает меня сообщить вам нечто.

— Что именно?

— Я хочу жениться.

— Я этого ждал, — отвечал дедушка и залился смехом.

— Каким образом вы могли этого ждать?

— Да, ждал. Девочка будет твоя.

Ответ этот до такой степени изумил и поразил Мариуса, что он задрожал.

Господин Жильнорман между тем продолжал:

— Ну да, эта хорошенькая малютка будет твоею. Она каждый день присылает старика справляться о твоем здоровье. С тех пор как тебя ранили, она проводит все время в том, что плачет и щиплет корпию. Я все разузнал. Она живет на улице Омм Армэ, дом номер семь. Ну, вот мы и договорились. Ты хочешь назвать ее своею. Ну, она и будет твоей. Ты хочешь этого во что бы то ни стало. Ты даже составил маленький заговор, ты думал: «Я брошу это прямо в лицо старому деду, этой мумии времен Регентства и Директории, этому бывшему щеголю, этому Даранту, превратившемуся в Геронта{548}. У него тоже были свои слабости. Он тоже влюблялся в свое время, у него тоже были и гризетки и свои Козетты, у него тоже было время, когда он увлекался, когда ему казалось, что у него за плечами крылья, у него тоже была своя весна. Пусть-ка он теперь вспомнит обо всем этом. Увидим, что он мне ответит». Война… А! Ты рассчитывал затеять со мной ссору! Ты не знал, что я стал трусом. Ну, а что скажешь ты теперь на это? Ты сердишься?.. Ты не думал, что твой дедушка еще глупее тебя! Тебе досадно, господин адвокат, что тебе не удастся произнести обвинительной речи, с которой ты намеревался обрушиться на меня. Ну что ж, тем хуже для тебя, бешеный человек. Я сделаю все, что ты хочешь, и этим заставлю тебя умолкнуть, глупенький! Слушай. Я навел справки. Я ведь тоже умею хитрить. Она очаровательна и умна. Относительно улана — все вздор! Она нащипала целую груду корпии, она — настоящий бриллиант и обожает тебя. Если бы ты умер, пришлось бы хоронить нас всех троих вместе. Ее гроб понесли бы рядом с моим. Мне было пришло в голову, как только тебе стало лучше, привести ее сюда и позволить ей сидеть возле твоей постели, но это только в романах так просто заставляют молодых девушек проводить время у красивых больных, которыми они интересуются. На самом деле в жизни это так не делается. Что сказала бы твоя тетка? Ты ведь, милейший мой, почти все время лежал совсем голый. Спроси Николетту, которая не отходила от тебя ни на минуту, можно ли было впустить сюда женщину. А потом, что сказал бы доктор? Присутствие хорошенькой девушки, насколько известно, не в состоянии вылечить от лихорадки. Впрочем, об этом не стоит больше и говорить. Все, что нужно было сказать, уже сказано, все сделано и решено, бери ее. Вот тебе доказательство моей жестокости. Видишь ли, в чем дело? Я знал, что ты не любишь меня, и задал себе такой вопрос: «Что бы мне такое сделать, чтобы этот негодяй полюбил меня?» На это я себе ответил: «Э! Да ведь у меня есть крошка Козетта. Отдам ее ему, тогда уж он непременно должен будет полюбить меня немножко, а если не полюбит, то скажет, почему не может любить меня». Ты думал, что старик начнет шуметь, повышать голос, будет кричать «нет», грозить палкой начинающейся заре любви. Вовсе нет. Пусть будет у тебя Козетта. Ты ее любишь — люби. Я не желаю ничего лучшего. Милостивый государь, женитесь, сделайте такую милость. Будь счастлив, мое дорогое дитя!