Передышка - Примо Леви

Но были и такие, кто в лесу чувствовал себя уверенно и даже жил там. В первую очередь это относится к «румыну» Кантарелле, у которого проявилась неожиданная тяга к отшельничеству. Долговязый, аскетически худой калабриец Кантарелла, бывший моряк, отличался неразговорчивостью и мрачным характером. Он соорудил себе хижину из бревен и веток в получасе ходьбы от опушки и жил там в полном одиночестве. Выглядел он как дикарь, ходил в одной набедренной повязке, но при всей своей расположенности к созерцательности сложа руки не сидел, а занимался странным, впрочем, вполне достойным пустынника делом.

Он раздобыл молоток, соорудил подобие наковальни, прикрепил к пню найденную среди военного хлама железку и с помощью этих приспособлений стал с религиозным усердием мастерить из консервных банок вполне добротные кастрюли и сковороды.

Работал он по заказу, обслуживал «молодые семьи». Когда в нашем разношерстном сообществе мужчина и женщина договаривались жить вместе, им требовалось хотя бы минимальное количество домашней утвари для ведения хозяйства, и они шли рука об руку к Кантарелле. Он без лишних разговоров тут же брался за работу и за какой-нибудь час, умело орудуя молотком, превращал бесформенную жесть в тот предмет, который заказали ему молодожены. Денег он не брал, предпочитая оплату натурой — хлебом, сыром и яйцами. Так, благословляя на совместную жизнь молодые семьи, Кантарелла добывал себе средства к существованию.

Жили в лесу и другие. Однажды я случайно обнаружил прямую, отчетливо видную тропинку, прежде я ее не замечал. Тропинка вела в западную, самую глухую часть леса. Идя по ней, я спустился в старый окоп, который привел меня к двери бревенчатого блиндажа. Дверь, когда я толкнул ее, поддалась. Внутри никого не было, хотя жилище выглядело обитаемым: на чисто выметенном земляном полу стояла маленькая печка, на ней военный котелок, тарелки; в углу ложе из сена, на стенах женская одежда и фотографии мужчин.

Когда я вернулся в Красный дом, выяснилось, что я единственный, кто не знал о существовании блиндажа. Всем было известно, что в этом блиндаже живут две немки, вернее, две австрийки из вермахта, которым не удалось уйти с разгромленными немецкими частями, и они остались на русской территории. Добровольно сдаться они побоялись и несколько месяцев кормились тем, что собирали в лесу, а также мелкими кражами и нерегулярными занятиями проституцией с обитавшими здесь до нас англичанами и французами. Только с появлением в Красном доме итальянцев в их жизни наметился перелом к лучшему.

В нашей колонии было мало женщин, не больше двухсот, и почти все они вскоре нашли себе постоянных партнеров, поэтому свободных среди них почти не осталось. Таким образом, для определенной части итальянцев «ходить к лесным девушкам» стало в порядке вещей, ведь это была единственная альтернатива воздержанию, причем альтернатива, притягательная во многих отношениях. Во-первых, из-за секретности и риска (рисковали на самом деле больше женщины, чем мужчины), во-вторых, из-за того, что немки эти терпели нужду, жили полудикой жизнью и приятно было им «покровительствовать», а в-третьих, все это происходило на фоне экзотических, прямо-таки сказочных лесных декораций.

Кроме Кантареллы в лесу обитал и Веллетриец. Попыток переселить «дикого человека» в цивилизованное общество предпринималось немало, часто с отличными результатами, что доказывало единство всех представителей человеческого вида; Веллетриец же доказал, что возможен и обратный процесс: житель густонаселенного Трастевере с удивительной легкостью превратился в «дикого человека».

Впрочем, очень цивилизованным Веллетриец никогда и не был. Тридцатилетний еврей, бывший узник Освенцима, он должен был при поступлении в лагерь задать задачу татуировщику, поскольку на его мускулистых руках, густо покрытых наколками, нелегко, наверное, было найти свободное место для номера. Чезаре, который знал его уже порядочно, объяснил мне, что это имена женщин, с которыми Веллетриец встречался в своей жизни, а вообще никакой он не веллетриец, просто в Веллетри он кум королю.

Веллетриец редко оставался на ночь в Красном доме; он ходил босой, полуголый и жил в лесу. Жил жизнью наших далеких предков — ставил ловушки на кроликов и лис, разорял гнезда, убивал камнями птиц, не гнушался залезть иной раз в деревенский курятник, собирал грибы и ягоды, считавшиеся обычно несъедобными. Вечерами его нередко можно было видеть неподалеку от Красного дома; он сидел на корточках у большого костра и, распевая грубым голосом песни, жарил на огне дневную добычу. Часто он и засыпал тут же, на голой земле, свернувшись возле догорающих углей. Но все-таки он был сын человеческий, поэтому не только не отказался от своих знаний и навыков, но день ото дня их углублял и совершенствовал. Так он сделал нож, потом пилу, потом топор и, если бы хватило времени, без сомненья, занялся бы сельским хозяйством и развел скот.

В погожие дни он бывал общительным и хлебосольным. Через Чезаре, рекламировавшего его, как товар на рынке, и охотно рассказывавшего о его прежних легендарных приключениях, он приглашал людей на мясные пиршества у костра, а если кто-то отвечал отказом, он злился и хватался за нож.

После нескольких дождливых дней снова засветило солнце, и в лесу появились грибы и черника в таком изобилии, что мы собирали их уже не ради удовольствия или спортивного интереса, а почти в промышленных количествах. Все целыми днями пропадали в лесу, озабоченные только тем, чтобы не заблудиться и найти дорогу назад. Черника в тех местах ароматнее и крупнее нашей, некоторые ягоды почти с лесной орех. Мы собирали их килограммами и даже пытались (правда, безрезультатно) делать из них вино. Что касается грибов, мы находили и нормальные белые, у которых был аппетитный, вполне съедобный вид, и еще какие-то, почти такой же формы и с тем же запахом, но другого цвета, большего размера и тверже.

Никто из нас точно не знал, ядовитые они или нет, но как можно было их не сорвать, оставить гнить в лесу? Удержаться мы не могли, тем более что не ели досыта и еще не забыли освенцимский голод. Он сидел в нашем сознании и требовал, чтобы мы не упускали ни единой возможности поесть, набить желудок до отказа. Набрав этих грибов в большом количестве, Чезаре стал их варить по неведомому мне рецепту, а именно с добавлением водки и купленного в деревне чеснока, чтобы «убить все яды», как он выразился. Потом он сам их поел, правда немного, и предложил поесть другим, тоже понемногу, чтобы свести риск до минимума и иметь к следующему дню исчерпывающую статистику. Наутро он обошел комнаты и с необыкновенной вежливостью опросил всех, кто накануне ел неизвестные грибы:

— Как самочувствие, сестра Эльвира, ночь прошла хорошо? Как здоровье, дон Винченцо? Крепко спали? — и на каждого бросал пристальный оценивающий взгляд.

Все были живы и здоровы, это означало, что грибы не опасны.

Более ленивым и богатым незачем было самим ходить в лес, чтобы добыть дополнительное питание. Очень скоро между деревней Старые Дороги и нами, обитателями Красного дома, установились оживленные торговые отношения. Каждое утро появлялись крестьянки с корзинами и ведрами, садились на землю и часами неподвижно сидели в ожидании покупателей. Даже когда начинал накрапывать дождь, они не уходили, а лишь закрывали юбками головы. Русские предприняли несколько попыток прогнать их, вывешивали пару раз объявления на двух языках, грозя обеим сторонам серьезными неприятностями, но потом, как обычно, плюнули на все, и торговля продолжалась своим чередом.

Среди крестьянок были старухи в традиционных стеганых куртках, платках и набивных юбках и молодые в легких ситцевых платьях, с голыми ногами, смешливые, бойкие, не нахальные, но независимые.

Кроме грибов, черники и малины женщины торговали молоком, творогом, яйцами, курами, зеленью и фруктами, а в обмен брали рыбу, хлеб, табак, любую, даже ветхую и рваную, одежду или материю и, естественно, рубли, если они еще у кого-то сохранились.

Очень скоро Чезаре всех их уже знал, особенно молодых. Я часто ходил с ним к этим русским женщинам, чтобы понаблюдать за торгом. Что говорить, удобно, если при заключении сделки партнеры говорят на одном языке, но, строго говоря, это не обязательно: оба и так понимают друг друга. Поначалу один еще может не уловить, насколько велико у другого желание купить или соответственно продать, но он определяет это быстро и с большой степенью точности по выражению лица, жестам, тону реплик.

Вот Чезаре одним прекрасным утром появляется на рынке с рыбой. Он ищет и находит Ирину, свою ровесницу и приятельницу, которую уже успел окрестить за ее обаяние Гретой Гарбо и даже подарил ей карандаш. Ирина держит корову и продает молоко; вечером часто, по дороге с пастбища, она подходит к Красному дому и наливает молоко своим постоянным клиентам в их посуду. Сегодня утром они с Чезаре никак не могут договориться, сколько молока надо налить за рыбу. Чезаре держит руку ладонью вниз над двухлитровой кастрюлей (сделанной для него все тем же Болтуном из расплавившегося судка, который у нас в лагере назывался менажка), показывая, что следует налить полную. Ирина смеется и отвечает эмоционально, нараспев, возможно, стыдит его. Шлепком она заставляет Чезаре убрать руку и приставляет два пальца к стенке кастрюли, ровно посередине.