Дневник дьявола - Ирек Грин

А парень молодец! — подумал я.

— Что вы думаете? Вы ее не видели?

— Нет, не видел. Но идея прекрасная.

П. на мгновение задумался.

— Довольно необычная оценка. Вы говорите «прекрасная»? В чем же в таком случае состоит ваша миссия (мне известно, что вы не полностью отождествляете себя с ней)?

Отец довольно последовательно пытался приблизиться к подлинным причинам, ради которых Фишман занимался тем, чем он занимался, хотя уже слышал, что Адриан ни в грош не ставит морально-нравственный аспект своей работы. По его мнению, в основе всех рассуждений о том, что миру следует показывать трагедии, лежало не осознание своего долга, а мистификация. Вероятно, поэтому в ответ Фишман поведал отцу такую историю:

– Я расскажу вам кое-что, после чего вы поймете, сколь бессмысленна болтовня о призвании. — Они уже не расхаживали по кругу, а снова сидели в кабинете. — У вас есть время?

— Разумеется. — П. выглядел удивленным.

— Так вот, не так давно мы смогли посмотреть фильм о детях, пострадавших от напалма. Вы его видели?

— Да, это ужасно.

— Так получилось, что я знаком с оператором. Мы пропустили по стаканчику, и он рассказал, как проходили съемки. Да, помню. После того, как бедолага закончил говорить, Фишман пожелал ему медленной и мучительной смерти. Я хорошо это запомнил. Он приложил то, что осталось от его большого пальца к щеке оператора и сильно, безжалостно надавливал до тех пор, пока тот не убежал. Он во что бы то ни стало решил поехать в какую-нибудь деревню в Африке, окрестности которой, по слухам, пострадали от напалма. Там и в самом деле оставались только развалины. Пустое место. Староста деревни, или, может, шаман, несколько женщин и обожженные дети в закрытом здании школы. Сначала староста наотрез отказался говорить о малышах. Потом, поддавшись на уговоры, что «мир должен узнать», он рассказал о нескольких пострадавших, которые в течение некоторого времени должны были находиться в темноте, и многих других, которые остались там навечно. Оператор умолял африканца дать ему возможность снять детей на пленку. Староста решительно отказывался. Его убедила только дальнейшая аргументация: «мир должен узнать о случившемся, только тогда что-то изменится, это мой долг», вы понимаете? Когда тот парень еще немного выпил, то признался, что на самом деле африканец согласился, только когда перед его глазами замаячила солидная пачка банкнот. Ну, и таким образом мой знакомый попал в школу. Внутри темно, снимать невозможно. Они договорились, что оператор включит прожектор два раза по десять секунд. Так они и сделали. И не важно, что он там увидел, а потом показал миру. Все осталось по-прежнему, а эфиопы продолжали сбрасывать напалм…

— Ну, может быть, кого-то это все-таки задело? У кого-то перехватило дыхание, и он подумал: довольно!

— И что с того? Выслушайте до конца. Я знал, почему отец прервал рассказ, а Фишман разозлился.

— Так вот, — продолжил он после минутного молчания. — Оператор все понял. До него дошло, что даже сквозняк от открытой двери причинял боль детям, лишенным кожи. Но это были цветочки. Луч прожектора от его камеры словно каленое железо обжег каждый миллиметр обнаженного мяса на их израненных телах.

— Вы не преувеличиваете?

У Адриана снова сдали нервы.

— Может, потушим вам сигарету на крайней плоти?!

— Спокойно, господин Адриан, извините. Пожалуйста, продолжайте.

— Тот оператор рыдал. Он говорил, что молится, чтобы Бог даровал ему прощение. Его-то Он, может, и простил.

Некоторым все сходит с рук. Но те дети…какую боль они испытывали! Двадцать секунд такой боли — для ребенка вечность. Они страдали целую вечность только потому, что есть шанс, что кто-то, посмотрев эти двадцать секунд в получасовых новостях, двадцать секунд после блока нескольких тридцатисекундных рекламных роликов, мог увидеть, сколь сильно в человеке звериное начало. Как будто наша тысячелетняя история не убедила нас в этом, как будто не было концлагерей… как будто… — внезапно мне пришлось оборвать себя на полуслове, потому что это выглядело так, словно я оправдываюсь.

И тогда он спокойно, уверенно и убедительно, словно восточный мудрец, который, формулируя свои принципы, не вступает в споры с сомневающимися, ответил:

— Но все же кое-что осталось. Деньги.

Должно быть, он заметил, что до меня не дошел смысл сказанного.

— Деньги, который ваш оператор дал их главному. Тот наверняка купил на них еду и лекарства для детей.

Запутанный, хотя и не лишенный изящества вывод. Я бы даже сказал — чертовски ловкий. Отец! Я горжусь тобой! А что же Фишман? Ну-ну, наконец-то ты показал свое человеческое лицо. Подумать только, это воплощение дьявола на земле рассуждает о морали! Воистину, Нечистый — отец лжи! И, разумеется, он скрыт в деталях. Сейчас, когда я задумываюсь над этим, для меня становится все более очевидным, что отец, преследуя некую особую цель — о которой я упоминал выше, — пытался внушить Адриану, что, принимая на себя ответственность, ему не следует делать исключений из правила. Резюмируем: личные мотивы, которыми руководствуется Фишман в своем преступном (безусловно!) ремесле, навязывают ему некоторые ограничения, которые являются причиной того, что он не может преодолеть себя и смириться с расстрелом детей в школе или со смертью младенца. От этого его могла бы освободить убежденность в высоком предназначении профессии фоторепортера, однако Адриан не верит в такое предназначение и никак себя с ним не отождествляет. Значит ли это, что он считает свою работу бессмысленной? Что не возложит жертву на алтарь спасения кого-либо, кроме спасения своей собственной, червивой душонки — а ведь это разрешает даже Создатель, пославший своего сына на грешную землю! Что на земле он ограничится лишь обретением покоя и не пожертвует собой во имя идеи всеобщего счастья и всех тех вещей, о которых мечтают люди? Вы же понимаете, что этого допустить нельзя!

А тем временем лечение шло своим чередом.

— Господин Адриан, мы оба знаем, что в вашей жизни есть нечто, какое-то трагическое событие, которое обуславливает ваше отношение к детям и, следовательно, ко всей вашей работе. Пожалуйста, расскажите об этом, сбросьте с души груз…

Этот голос у меня в голове! Он причиняет мне боль, он повсюду — в голове, в воздухе! Заезженная пластинка, шум, скрип, «расскажи ему, расскажи ему, расскажи…» и понимание, что, стоит мне произнести нужные слова, как все исчезнет и воцарятся покой и тишина.