Дневник дьявола - Ирек Грин

— Вот видишь, Август, еще немного — и твой шеф действительно раскрыл бы мне тайну, являющуюся причиной его психической нестабильности. Однако все пошло по-другому, и сейчас уже ничего не исправишь. Тем не менее мне удалось заметить определенную непоследовательность в других причинах странного невроза, которым он, несомненно, страдает. Думаю, что я указал на нее Адриану и, так или иначе, ему станет лучше.

— Что же это? — Я следил за тем, как отец раскуривает трубку.

— Фишман прикрывается избитыми дефинициями, которые должны оправдать его жажду крови и позволяют многим его коллегам, повторяющим то же самое, не сойти с ума. Назовем этот банальный и примитивный защитный рефлекс «миссией». Или точнее: добросовестным исполнением своего профессионального долга. Ты следишь за моей мыслью?

Я со злостью кивнул. Ну почему абсолютно все, кого я встречаю в жизни, начинают обращаться со мной как с дебилом?!

— Однако твой шеф на самом деле стремится к чему-то иному, врачебная тайна запрещает мне говорить об этом, но, возможно, ты понимаешь… ведь ты так давно его знаешь…

На этот раз я с радостью согласился.

— …но он не догадывается, что причины, из-за которых он делает свои жуткие снимки — истинные причины, — являются также источником всех его самоограничений. А значит, он не сможет перейти границу — например, не допустит гибель ребенка, чтобы сфотографировать ее, — и, следовательно, никогда не сделает тот «самый лучший — и самый чудовищный» снимок. Он никогда никого не лишит жизни так, как мечтает в глубине души, — потому что об этом он тоже мечтает. Ты понимаешь меня? И есть только один способ заставить его преодолеть этот барьер. Знаешь, какой? — Отец выжидательно смотрел на меня, а я чувствовал себя учеником в сложнейшем ремесле, сдающим экзамен на звание подмастерья.

— Он должен… должен… — я не был уверен, но у меня в голове начало что-то проясняться, — принять свою «официальную» версию?

Отец даже подпрыгнул.

— Вот именно, он должен поверить, что смерть, которую он сфотографирует, нужна ему не как противоядие от тяжелых воспоминаний или, напротив, некоего прекрасного переживания, которое он не может забыть, а является необходимой жертвой ради того, чтобы мир узнал, что происходит на самом деле, сейчас, в эру коммуникаций, можно сказать, на лестничной клетке нашего дома.

— И… тебе удалось убедить его?

— Надеюсь. А сейчас присматривай за ним, он очень расстроен и может вести себя неадекватно.

Последние слова прозвучали необыкновенно серьезно. Я же начал понимать, что во время нашего пребывания здесь и во мне что-то начало меняться. И что я тоже храню свою тайну, разгадав которую смогу объяснить многое из того, что произошло за последние десять лет.

— Папа, — спросил я робко, — чем может быть вызвано то, что я не помню никаких событий, случившихся в моей жизни перед тем, как я пошел в среднюю школу?

Отец не ответил. Задумавшись, он всматривался в клубы дыма от своей трубки и, казалось, забыл о моем присутствии. Так что мне пришлось пойти наверх, собрать вещи и, не заглядывая к нему, отправиться вслед за Фишманом.

Зря я рассказал П. историю о том израильском ребенке. Он зацепился за эту тему и задал массу ненужных вопросов.

— Вы любите детей?

— Я люблю покер, женщин и то, чем я занимаюсь. — Я упрекал себя, что в последнее время слишком много болтал.

— Значит, как можно определить ваше отношение к детям?

— А какое это имеет значение?

— Ну… вы спасли того младенца…

— Так поступил бы каждый на моем месте.

— Но иногда вы не оказывали помощь другим! — Старик, не перегибай палку!

— Откуда вам это известно?

— Не знаю, но, думаю, я прав. Однажды сын (ага, это он про меня!) рассказал мне историю со стрельбой в школе. Определенно, воспользовавшись случаем, вы предотвратили трагедию.

— Так оно и было.

— Однако учительницу вы не спасли…

— Я просто не успел. — Спокойствие, только спокойствие!

Здесь мне придется прервать их беседу. История, упомянутая отцом, произошла после нашего возвращения из Румынии. Однако у нее был своеобразный пролог. Я вкратце расскажу вам о ней, потому что дальнейший разговор Фишмана с отцом в ходе того, последнего, сеанса более чем интересен (как жаль, что у меня так мало времени!).

Вы помните серийного убийцу, который в Европе получил прозвище «Шекспир», а в Штатах — «Поэт из Лондона» (из того Лондона, который находится в штате Орегон)? Кажется, та история произошла в конце семидесятых, когда я еще не работал на Фишмана, но, как и все остальные, был потрясен снимком, принесшим Адриану первую Пулитцеровскую премию [37]. У того парня было действительно богатое воображение. Сначала он орудовал в Штатах. Полиция Нью-Йорка, обнаружив два первых трупа, старалась скрыть связь между убийствами, отчасти потому, что сама не была уверена, стоит ли объединять их в одно дело. Сначала из реки Гудзон выловили тело жестоко избитой женщины, одетой в подвенечное платье. Смерть была вызвана ударами, нанесенными бейсбольной битой. Судмедэксперты установили, что жертва находилась в реке в течение суток. Рот раздувшейся от воды и подвергшейся истязаниям женщины был заклеен широким скотчем. После того, как клейкую ленту сняли, в ротовой полости был обнаружен листок с надписью:

Могла бы Офелия броситься в реку,Душу свою укротив,Но сердце убийцы-поэтаИной отсчитало мотив [38].

Было установлено, что несчастная была одета в подвенечное платье и брошена в реку уже после наступления смерти. И все. Вскоре полицейский патруль, прибывший по вызову — соседи услышали доносившиеся из дома крики, — обнаружил на полосатом черно-белом ковре избитую женщину. Она была мертва. А еще у нее не было рук. Ровно отрезанные ладони нашли в ванной, точнее — в закутке, где находился умывальник. Окровавленные, они лежали в раковине, а сверху на них капала вода из слегка отвернутого крана. Между пальцев жертвы торчала карточка. На ней виднелись слова:

Водой унимала печали —Смыть преступленье хотела,И грешные руки отпалиОт непорочного тела.

Какой-то умник вспомнил Леди Макбет, и копы сдрейфили. Именно тогда кто-то обронил: «Шекспир чертов!» Очередное жуткое открытие подтвердило факт существования серийного убийцы, чьи мотивы оставались неясными, так как жертвы не были связаны между собой. В Гарлеме у забитой насмерть обнаженной женщины на спине была надпись: