Дневник дьявола - Ирек Грин

В Араде произошло небольшое замешательство, несколько человек вышли, проследовав к дверям медленно, словно лунатики. Мне казалось, что я слышу хруст распрямляемых замерзших костей. Место ушедших в нашей мертвецкой мгновенно оказалось занято десятком новых персонажей, которые сразу после того, как поезд тронулся, начали впадать в оцепенение и через четверть часа уже спали. Полуоткрытые губы выдыхали все меньше нагретого воздуха. Вставало яркое зимнее солнце. Несколько человек беспокойно пошевелились и зажмурились, не открывая глаз. Я понял: пора!

Фишман вынул из сумки два фотоаппарата. Ремень одного он повесил на шею, а второй перебросил через плечо. Я занервничал. За полчаса до этого я спросил, можно ли мне сфотографировать замерзающего вампира, но в ответ услышал только раздраженное: «Даже не думай!» А сейчас, пожалуйста, ему самому захотелось. Он поднялся и, неестественно изогнувшись, привстал на лавке. Изуродованный большой палец замер у моего лица. С минуту он искал нужный ракурс. Широкий угол, максимально открытая диафрагма, в вагоне было так светло, что можно было обойтись без помощи вспышки — однако, как потом оказалось, у него было слишком мало времени, чтобы сделать фотографию «с руки». Он хотел, чтобы в фокусе оказался весь вагон.

Ну, давай же! Проклятье, уже пора!

Первая пулеметная очередь ударила в жестяную стену вагона, которая немедленно отозвалась барабанной дробью. Крики, хруст нехотя распрямляющихся суставов. Еще выстрелы — теперь выше — в грязные, заиндевевшие окна. Головы людей, которые в такой давке не могут даже упасть на пол, безвольно мотаются из стороны в сторону. Раненые и убитые продолжают испуганно стоять среди живых. Из разбитых окон бьют фонтаны стекла и льда. Осколки вонзаются в лица, шеи и сумки. Какая-то женщина заходится в крике, а из ее глаза торчит сосулька, постепенно тающая в струе алой крови. Я не могу сдвинуться с места, потому что парень в меховой шапке, сидевший напротив, замертво упал мне на грудь. Я смотрю на Фишмана. Он нажал на спуск раз или два.

Эта акция солдат «Секуритате» [31] в ходе румынской революции должна была стать последней. Фишман откуда-то узнал про нее и, прихватив с собой меня, сел в этот поезд, чтобы сделать свой очередной чертов снимок! Потащил нас почти на верную гибель!

Я не нашел в его записках ответа на вопрос, каким образом ему стало известно о запланированной акции. Скорее всего, информация досталась ему совершенно бесплатно, потому что этот мерзавец — приношу извинения за чрезмерное употребление вульгаризмов, но до сих пор, стоит мне вспомнить об этом… — итак, наш герой никогда не опускался до того, чтобы платить за предоставленные сведения.

Я был страшно зол, не разговаривал с ним два дня и сменил гнев на милость только после того, как уже в Бухаресте он показал мне снимки. Точнее, один снимок.

Обтекаемое нутро вагона. Толпа людей, снятая сверху. На лицах: пробуждение, испуг, ужас. Растрескавшиеся ледяные маски. Крики Мунка, застывшие у всех на устах. Вампиры, оборотни, гномы — вся трансильванская нечисть в полуоткрытом гробу, куда ударил беспощадный луч света.

Во время второго сеанса он спросил, были ли у меня когда-нибудь сложности с восприятием того, что мне довелось увидеть в ходе выполнения своей работы.

— Нет, — ответил я. — Хотя я не люблю смотреть на мертвых детей, но даже их штабеля под гусеницами бульдозера не могут меня смутить. Я трезво смотрю на вещи, особенно если занят технической стороной вопроса. Вы понимаете? Какое освещение, нужны ли прожекторы и так далее.

— То есть вы выполняете свой долг?

— Да. Но он, вероятно, отличается от того, о котором все, в том числе и мои коллеги, твердят на каждом шагу.

— А что они говорят?

— Что мы должны стиснуть зубы, быть мужественными, потому что мир должен знать, что происходит на самом деле, и тогда что-то может измениться.

— А вы так не считаете?

— Я думаю, что ничего не изменится. Люди будут продолжать убивать друг друга.

— Но для вас важно достучаться до их совести или хотя бы до гражданской сознательности?

— Не знаю. Вам, вероятно, известно, что я бывал в таких местах, где нет других журналистов, то есть я стараюсь быть первым… бывает, что если бы я не запечатлел какие-то события на пленке, их как бы не существовало.

— Думаю, так ответит большинство фотографов. А еще они скажут, что чувствуют себя в безопасности, прячась за своими объективами, как за стеной, воздвигнутой между ними и тем, что они видят. Чем же ваша миссия отличается от других?

На самом деле мне не хотелось с ним говорить, но, с другой стороны, он позволял мне формулировать собственные суждения и выражать словами то, что до сих пор я только интуитивно чувствовал.

— Видите ли… Вы лечите людей с проблемами психики. Пожалуйста, представьте себе, что вы делаете это не для них, а для самого себя.

— Не понимаю.

— Прекрасно понимаете! Вы не излечиваете их от болезни, а извлекаете болезнь, чтобы ее исследовать. Однако и это вы делаете не для того, чтобы лучше понять и помочь. Вы хотите доказать ее существование, но не для мира, не для науки, а для самого себя, для того, чтобы удовлетворить свое желание шагнуть за грань безумия…

— Что ж, вы правы…

— Вы, подобно Фоме, хотите увидеть и уверовать, а потом схватить, сунуть в мешок — нейлоновый, — такой, в который прячут трупы — и забрать это безумие себе, чтобы никому никогда не отдать! Если вы сможете представить себе такое, то поймете меня. Я не занимаюсь своим ремеслом для того, чтобы спасать миллионы и открывать им правду о том, на что они способны. Честно говоря, я публикую только неудачные снимки! Сам не знаю почему!

У меня потемнело в глазах, и я почувствовал, что мое сердце готово выпрыгнуть из груди. П. сказал, что на сегодня достаточно.

Ну-ну! Я процитировал этот фрагмент целиком и не мешал чтению, но сейчас мне хотелось бы поделиться своими соображениями. Во-первых, оказалось, что Фишман умеет говорить. Во-вторых — что он был очень откровенен. К тому времени мы были знакомы лет десять, но я не предполагал, что наш малыш Адриан начал созревать именно тогда, когда он гостил в Гейдельберге. Мой отец достоин аплодисментов. Он гениально спровоцировал его. Что ж… это у нас семейное. Ну, и в-третьих: какой стиль! Длинные, эмоциональные фразы… прекрасно! Допускаю, что в этом есть заслуга и вашего покорного слуги, сопровождавшего его все последние годы.