Свидетель или история поиска - Джон Годолфин Беннетт

Князь не мог признать, что Успенский прав, утверждая, что у нас нет возможности выбирать, что делать. Миссис Бьюмон была склонна принять точку зрения Успенского, но была убеждена, что все, что происходит с нами, есть следствие наших поступков. Она сказала: «Я много страдала, и на посторонний взгляд это могло показаться несправедливым. Но для меня всегда было предельно ясно, что, какое бы страдание ни выпало на мою долю, это была моя собственная вина». Слезы заблестели на ее глазах. Я знал, что до приезда в Турцию она находилась на грани самоубийства и что с ней обращались очень жестоко. Князь был также тронут, как и я. Мы сидели в молчании, очень сблизившем нас. Казалось, что судьба — это тайна, которую никто не может ни понять, ни разгадать.

Назавтра я был очень занят, а после обеда пошел прогуляться над Босфором к Скутари. Я поднялся к старому турецкому кладбищу, простирающемуся на милю или больше вдоль холма. Передо мной открывался неописуемо чудесный вид. Наступила весна. Княжьи острова и профили Истамбула с его куполами и минаретами выступали из насыщенно-голубых вод Мраморного моря. Быстрый поток Босфора вился вокруг Леандерской башни как раз подо мной. Окруженный напоминаниями о смерти, я лениво размышлял о легенде о Герое и традиционном самоубийстве героя. Я спрашивал себя, почему люди выбирают смерть. Эхом пришел встречный вопрос. Почему мы выбираем жизнь? Меня окружали стройные кладбищенские кипарисы и надгробия с высеченными на них надписями на прекрасном персидском языке. Я сел и стал смотреть, как солнце тихо садится в море. Постепенно внимание сосредоточилось внутри меня, и я осознал, что передо мной лежит вся моя жизнь. Я не сомневался, что мне показывают будущее, но, не сомневаясь, я не верил сам себе.

Казалось, внутри меня я слышу голос, а может, и не голос, а беззвучное эхо голоса. Семь лет мне дается на подготовку, затем начнется жизнь. Мне предстоит исполнить великую задачу, но в чем она состоит, я пойму только в шестьдесят лет. И лишь в восемьдесят я осознаю свое истинное предназначение. В замирающем эхе голос — если это был голос — произнес: «Вначале ты должен научиться жить. Ты все еще не понимаешь, что есть этот мир и все в нем. Ты должен узнать это, прежде чем поймешь, для чего ты живешь.

«Облеченный в слова, этот опыт кажется даже мне неубедительным и смешным, хотя вся сцена и сейчас стоит у меня перед глазами: вот я сижу на надгробном камне и отрешенно читаю надписи, одновременно прислушиваясь к внутреннему голосу. Для другого в нем мало ценного, но я возвращался к нему снова и снова, когда жизнь теряла направление и цель, и он помог мне пережить долгие годы крайнего отчаяния.

Наутро я проснулся с жесточайшей зубной болью. По рекомендации я обратился к личному дантисту самого султана, Сэми-бэй Гринсбергу. Его приемная находилась в двух минутах ходьбы от нашего дома. В двух или трех залах, меблированных в стиле ампир, увешанных фотографиями султанов, князей и пашей с дарственными надписями их другу Сэми-бею Гринсбергу, собралась целая толпа. Не обращая на нее внимания, Сэми-бей вызвал меня и усадил в кресло. Заглянув в мой рот, он сказал: «У Вас отвратительный абсцесс. Проще всего его вскрыть, но будет больно». Не представляя, что меня ждет, с храбростью несведущего, я велел ему начинать. Без обезболивания и тому подобных мелочей, он врезался прямо в мой зуб. Я пишу эти строки почти через сорок лет, и все же воспоминание заставляет меня содрогнуться. Умирание тысячью смертей может дать среднее представление об интенсивности той боли, которую я испытывал. Но вскоре все прошло, и я понял, что попал в руки настоящего мастера. Он настоял на проведении тщательного осмотра, и, поскольку я не занимался своими зубами со времени, ранения во Франции, дела нашлось много.

Только тогда я осознал, каких мощнейших союзников могли бы обрести в дантистах политики. Я прочно сидел в кресле с открытым ртом, а он через десять или пятнадцать минут оседлал своего любимого конька и заговорил о несправедливости, которой подвергаются Правящий Дом Османской империи. Он был полностью предан князьям османской крови. Впоследствии я узнал, что практически весь свой немалый заработок он передавал тому или другому князю или княжне.

Он рассказывал мне о потери владений, незаконно конфискованных Младо-Турками. Как без всякой поддержки он обратился в Высший Религиозный Суд и объявил конфискацию недействительной и незаконной. Он имел в виду нефтяные месторождения Мосула. С мудрой предусмотрительностью, задолго до того, как нефтяной голод привлек внимание великих держав, султан предугадал неиссякаемый источник благополучия в песках Ирака и Аравии. Он решил сохранить их богатства для своих потомков, оплатил исследования этих земель из своего кармана и приобрел на них эксклюзивные права.

Затем Сэми открыл свой великий план. Императорская семья знает и доверяет мне; он уверен, что сможет убедить их наделить меня полномочиями посланника для представительства их интересов перед британским правительством на Мирной Конференции, которая собиралась для пересмотра Севрского соглашения. Думаю, я провел в кресле не менее двух часов, все это время его ожидали несчастные пациенты в переполненных залах.

Несколькими днями позже Сэми позвонил и сказал, чтобы я был готов принять конфиденциального гостя в 11 часов вечера, встретить его лично и позаботиться, чтобы его никто не увидел. Я был знаком с такими процедурами, но совершенно не был готов открыть дверь главному евнуху султана, о котором я слышал, но никогда не видел. Евнухи уже тогда были вымирающей расой — в основном берберы, кастрированные в детстве и рабами проданные во Дворец. Во времена Абдулы Хамида главный евнух был одним из главных членов мабейна, и даже при скромном Махмуде Вахидеддине они оставались влиятельными фигурами при дворе. Главный евнух был дворцовым евнухом в полном смысле этого слова. Высокий, с огромным брюхом и тонким пронзительным голосом, всегда приглушенным до шепота. Что бы он ни делал или ни говорил, казалось, он открывает какую-то великую тайну. Все, для чего он пришел ко мне, — сообщить, что султан знает, как я помогаю его племянникам и племянницам, и, хотя сам не заинтересован в наследстве своего брата, обещает свое himet — покровительство — любому, кто сможет отстоять его законные притязания. Все знали, как я умен, и были уверены, что я смогу это осуществить.

Совершенно бесполезными оказались возражения, что я едва слышал о наследстве Абдулы Хамида и никогда не обсуждал эту тему с его наследниками. Подобные отнекивания