Благородный дом. Роман о Гонконге. - Джеймс Клавелл

— Кейси — человек отнюдь не болтливый.

— Я не говорю, что ей нельзя доверять.

— Её просто не приглашают?

— Некоторые из здешних обычаев несколько отличаются от ваших, мистер Бартлетт. В большинстве случаев она будет принята, но иногда её отсутствие... э-э... избавит нас от многих неловких ситуаций.

— Кейси не так-то просто поставить в неловкое положение.

— Речь не о том, что её поставят в неловкое положение. Извините за прямоту, но вы, наверное, позже сами поймете, что так лучше.

— А если я не смогу «подчиниться правилам»?

— Видимо, это будет означать, что вы не сможете воспользоваться какой-нибудь уникальной возможностью, и очень жаль — особенно если в ваши намерения входит связать себя с Азией надолго.

— Я подумаю об этом.

— Извините, но мне нужно услышать «да» или «нет» прямо сейчас.

— Вам действительно это нужно?

— Да.

— Шли бы вы тогда знаете куда! Данросс ухмыльнулся:

— Нет, так не пойдет. А пока жду вашего окончательного слова. Да или нет?

Бартлетт расхохотался:

— Ну, раз вы так ставите вопрос, я за Тайбэй.

— Прекрасно. Я, конечно, попрошу жену позаботиться о мисс Чолок на время нашего отсутствия. Это не будет умалением её достоинства.

— Благодарю вас. Но насчет Кейси беспокоиться не стоит. Как вы хотите разобраться с Армстронгом?

— Я не стану разбираться с ним, просто попрошу помощника комиссара полиции разрешить мне взять вас с собой под свою ответственность.

— Отпустить меня под ваше честное слово?

— Да.

— А почему вы думаете, что я не могу взять и уехать? Может, я действительно ввез партию оружия.

Данросс не спускал с него глаз.

— Может, и ввезли. Может, и уедете. Но я смогу доставить вас обратно — живым или мертвым, как выражаются в кино. Гонконг и Тайбэй в пределах моих возможностей.

— Живым или мертвым, говорите?

— Гипотетически, конечно.

— Сколько человек вы убили за свою жизнь?

Настрой стал другим, и оба глубоко ощутили эту перемену. «Опасным наше противостояние ещё не стало, — подумал Данросс, — пока».

— Двенадцать, — ответил он не моргнув глазом, хотя вопрос застал его врасплох. — Двенадцать, это то, что наверняка. На войне я был летчиком-истребителем. Летал на «спитфайрах». Сбил два одноместных истребителя, «штуку»[62] и два бомбардировщика «дорнье-17», а у них экипажи из четырех человек. Все эти самолёты сгорели в воздухе. Двенадцать — это то, что наверняка, мистер Бартлетт. Мы, конечно, обстреливали немало поездов, конвоев, скоплений войск. А что?

— Я слышал, что вы летчик. Что касается меня, не думаю, что я кого-нибудь убил. Я строил лагеря, базы на Тихом океане и все такое. Никогда не стрелял со злости.

— Но вам нравится охота?

— Да. В пятьдесят девятом был на сафари в Кении. Застрелил слона, и огромного самца антилопы куду, и много другой дичи для котла.

Подумав, Данросс сказал:

— По мне, лучше сбивать самолёты, уничтожать поезда и корабли. Люди на войне вещь второстепенная. Верно?

— Если полководцу приказал выступить в поход правитель, то конечно. Это война.

— Вы читали «Трактат о военном искусстве» Сунь-цзы?

— Самая лучшая книга о войне, — с энтузиазмом заявил Бартлетт. — Лучше, чем Клаузевиц[63] или Лидделл-Харт[64], хоть и написана в пятисотом году до нашей эры.

— Да? — Данросс откинулся на спинку кресла, обрадованный, что они ушли от темы убийства.

«Я столько лет не вспоминал об убитых, — подумал он. — Это несправедливо по отношению к тем людям, верно?»

— А вы знаете, что книга Сунь-цзы опубликована в тысяча семьсот восемьдесят втором году на французском? Насколько я понимаю, она была и у Наполеона.

— Она наверняка выходила и на русском, и у Мао всегда была с собой, вся зачитанная и истрепанная, — заметил Данросс.

— А вы читали её?

— Её в меня вдолбил отец. Приходилось читать по-китайски — написанный иероглифами оригинал. А потом задавать по ней вопросы, и очень серьезные.

В оконное стекло стала биться назойливая муха.

— Ваш отец хотел, чтобы вы стали солдатом?

— Нет. Как и Макиавелли, Сунь-цзы писал больше о жизни, чем о смерти, и больше о выживании, чем о войне...

Данросс посмотрел на окно, потом встал, подошел к нему и убил муху с такой рассчитанной жестокостью, что Бартлетт ощутил во всем теле сигналы тревоги. Иэн вернулся за стол.

— Мой отец считал, что я должен знать, как выжить и как руководить большими группами людей. Он хотел, чтобы я был достоин однажды стать тайбанем, хотя никогда не верил, что я многого добьюсь. — Он улыбнулся.

— Он тоже был тайбанем?

— Да. И очень хорошим. Поначалу.

— И что случилось?

Данросс язвительно усмехнулся:

— А не рановато ли для семейных тайн, мистер Бартлетт? Ну, если вкратце, между нами имело место довольно неприятное, затянувшееся расхождение во мнениях. В конце концов, он передал власть Аластэру Струану, моему предшественнику.

— Ваш отец ещё жив?

— Да.

— Надо ли понимать вашу британскую недосказанность так, что вы объявили ему войну?

— Сунь-цзы очень точно выразился насчет объявления войны, мистер Бартлетт. Очень плохо начинать войну, говорит он, если в этом нет необходимости. Цитирую: «Высшее мастерство военачальника в том, чтобы сломить сопротивление противника без боя».

— И вы сломили его?

— Он удалился с поля боя, мистер Бартлетт, потому что был мудр. Лицо Данросса посуровело. Бартлетт изучающее разглядывал его. Оба понимали, что подсознательно выстраивают боевые порядки.

— Я рад, что приехал в Гонконг, — промолвил американец. — И рад познакомиться с вами.

— Благодарю вас. Может быть, в один прекрасный день вы измените свое мнение.

Бартлетт пожал плечами:

— Может быть. А пока у нас затевается сделка — хорошая для вас и хорошая для нас. — Он на миг ухмыльнулся, вспомнив Горнта и кухонный нож. — Да. Я рад, что приехал в Гонконг.

— Не хотите ли вы с Кейси быть моими гостями сегодня вечером? Я устраиваю скромную вечеринку, прием, примерно в половине девятого.

— Официальный?

— Просто смокинг, это вас устроит?

— Вполне. Кейси говорила, что вам нравятся все эти церемонии — смокинги, чёрные галстуки. — Тут внимание Бартлетта привлекла висевшая на стене старинная картина маслом: красивая девушка-китаянка везет в лодке маленького мальчика-англичанина с собранными в косичку светлыми волосами. — Это работа кисти Квэнса? Аристотеля Квэнса?[65]

— Да, Квэнса, — с нескрываемым удивлением подтвердил Данросс. Бартлетт подошел поближе, чтобы рассмотреть картину.

— Оригинал?

— Да. Вы разбираетесь в искусстве?

— Нет, но Кейси рассказывала про Квэнса, когда мы сюда собирались. По её словам, он почти фотограф, настоящий историк того раннего периода.

— Да, так оно и есть.

— Если я правильно помню, это, должно быть, портрет девушки по имени Мэй-мэй, Чжун Мэй-мэй, а мальчик — один из детей Дирка Струана от неё?

Данросс молчал и лишь наблюдал за спиной Бартлетта. Тот подошел к полотну.

— Трудно разглядеть глаза. Значит, мальчик — это Гордон Чэнь, будущий сэр Гордон Чэнь? — Обернувшись, он посмотрел на Данросса.

— Точно не знаю, мистер Бартлетт. Это одна из легенд.

Какое-то мгновение Бартлетт пристально смотрел на него. Мужчины стоили один другого: Данросс чуть выше, зато Бартлетт пошире в плечах. У обоих голубые — у Данросса чуть зеленее, — широко поставленные глаза и лица людей много повидавших.

— Вам нравится быть тайбанем Благородного Дома?

— Да.

— Не знаю, в чем на деле заключается власть тайбаня, но в «Пар-Кон» я могу нанять на работу и уволить любого и закрыть компанию, если захочу.

— Значит, вы — тайбань.

— Тогда мне тоже нравится быть тайбанем. Мне нужен выход на Азию, а вам нужен выход на Штаты. Вместе мы могли бы превратить весь Тихоокеанский пояс в одну большую хозяйственную сумку для каждого из нас.

«Или в саван для одного из нас», — подумал Данросс, которому нравился Бартлетт, хотя он и знал, что симпатизировать американцу — дело опасное.

— У меня есть то, чего нет у вас, а у вас есть то, чего не хватает мне.

— Да, — согласился Данросс. — А сейчас нам обоим не хватает одного — ланча.

Они направились к двери. Бартлетт оказался у неё первым. Он открыл её не сразу.

— Я знаю, что у вас это не принято, но, раз уж я собираюсь с вами в Тайбэй, может, вы будете называть меня Линк, а я вас — Иэн и, может, прикинем наши ставки на матч в гольф? Уверен, что вы знаете: мой гандикап — официально — тринадцать, ваш, насколько мне известно, — десять, официально, а это значит, что на всякий случай снимаем по крайней мере по одному удару с каждого[66].