Ступени профессии - Борис Покровский

А что такое ассистент режиссера? Это особая профессия, требующая соответствующих способностей. Плох тот ассистент, который смотрит на свою работу, как на временное отклонение от пути к заветной цели — стать постановщиком! В Свердловской опере, куда я был послан из ГИТИСа на производственную практику, я проявил полную неспособность быть ассистентом. Оправдывая себя тем, что, называя меня этим заграничным словом, руководство имело в виду мое присутствие на репетициях, я просмотрел (с большой пользой для себя) все репетиции Леонида Васильевича Баратова, который в тот сезон ставил в Свердловске «Евгения Онегина» и «Тихий Дон».

Был я ассистентом и у И. Келлера, который ставил «Самсона и Далилу». Работа задерживалась в ожидании приезда любимицы города, «звезды», как бы сказали сейчас, — Фатьмы Мухтаровой.

Иосиф Исаакович Келлер, человек с бородкой, в бриджах, с трубкой в красивых и чувственных губах, обладал высоким, несколько литературным вкусом. Он был умен и не хотел довольствоваться ролью «рабочей лошадки», на которых любят ездить в провинции, а потому очаровательно «сибаритствовал». Естественно, он давал мне полную свободу и возможность проявлять собственную инициативу, я же обнаружил полное банкротство, не понимая еще тогда, что у режиссера есть только два пути: или бери «быка за рога», или убегай через окошко, как Подколесин в «Женитьбе» у Гоголя. Я проявил трусость и получил за нее соответствующую, хотя и несколько своеобразную оценку решительной Мухтаровой, выраженную такими словами, которым быть в печати не полагается. Опытный Келлер на репетицию ввода знаменитости не пришел, предоставив удовольствие общения со «звездой» мне. Мухтаровой достаточно было увидеть мой смущенный вид, чтобы определить, как надо вести себя со мной. Отношение свое она сформулировала одним словом, но, несмотря на краткость, оно было исчерпывающим. Из дальнейшей работы я был выключен — просидел всю репетицию, не сказав ни слова, актеры торжествовали. Поглумившись надо мной, они предались «вольному» творчеству, наслаждаясь безрежиссерьем.

Ассистент режиссера и режиссер-постановщик — это разные профессии, разные навыки, разный характер деятельности, разная, как говорится, «хватка». Ассистенту надо уметь утверждать чужое как свое. Постановщик каждый раз заново отвоевывает свои позиции, свое видение, он не утверждает, а находится все время в процессе организации образного строя спектакля. Нет, я и сейчас не смог бы быть сносным ассистентом режиссера. Но мне посчастливилось работать в Большом театре с Наталией Александровной Глан, обладавшей исключительным дарованием и прекрасным душевным и профессиональным комплексом для деятельности ассистента режиссера. Она безраздельно доверяла постановщику и стопроцентно «присваивала» себе его идеи. Это была не служба, это было служение. Способность впитывать на репетициях логику развития спектакля, сцены, эпизода была синхронной. Казалось, что одновременно с развитием постановочной мысли работает и фиксация ее, причем сразу — и формы, и сущности. Я поражался способности Глан разгадывать в движении, предложенном актеру, в рисунке мизансцены и драматическое содержание, и внутреннюю жизнь персонажа. Ей никогда не надо было ничего объяснять, напротив, ее чуткость часто проявляла, раскрывала и уточняла еще неясные очертания постановочного замысла, поэтому нового исполнителя в мой спектакль она могла ввести с гораздо большим успехом, чем я. Мои репетиции в таких случаях грозили нарушением (и иногда большим!) установленного рисунка спектакля, так как я не считал себя обязанным соблюдать сделанное ранее и часто изменял сцену под влиянием особенностей новой актерской индивидуальности или новых художественных интересов. Мне трудно сохранять и охранять свои спектакли, это лучше может сделать ассистент высокого класса, каким была Наталия Александровна Глан.

Я уже не говорю о добросовестности, обязательности, умении без шума решать технологические вопросы, связанные с костюмом, гримом, выгородками декораций, светом и организацией репетиций, которые были свойственны Наталии Александровне. Здесь речь идет о таланте, о творческой специфике ее дарования. И, как это, увы, часто бывает, значение ее деятельности полностью было познано только тогда, когда ее не стало.

В Большом театре у меня были и другие ассистенты. О них стоит рассказать, хотя бы для контраста.

Репетируется сцена прохода по аулу партизан и красногвардейцев. Вижу лихо, весело и беззаботно проходящий с песней хор. Чтобы не возвращать на сцену эту многочисленную группу, прошу ассистента объяснить участникам, что отряд прошел много километров по пыльным, выжженным солнцем местам, что они поют, чтобы подбодрить себя, так как у них нет сил передвигать ноги… много еще, вероятно, говорил я. Ассистент, все выслушав с предельным вниманием, уходит за кулисы, и я оттуда слышу одну лишь фразу: «Ребята, подтянись!» В таком отношении к делу есть доля цинизма, который засушивает на корню творческую увлеченность и веру в серьезность художественного процесса.

Для того чтобы искусством заниматься всерьез, а не отбывать репетиционные часы, надо, видимо, «хлебнуть горя» и в театре в в жизни, во всяком случае узнать ее во всем многообразии. У Наталии Александровны была интересная и сложная жизнь. В молодости она прославилась как киноактриса несколько эксцентрического плана, увлекалась искусством пластики, была в авангарде поисков новых форм и в этом направлении добилась известности. Высокообразованный человек, никогда не афишировавший свои знания, образец деликатности и такта, человек интеллигентный — по духу, вкусам, отношению к труду, могла ли она сказать артистам: «Ребята, подтянись!», отбросив в сторону призывы к художественному воображению, зачеркнув циничной деловитостью стремление к поискам образа, наконец, заботы о качестве будущего спектакля! Понятна разница между интеллигентом в искусстве и циником? Наталия Александровна стала в моей творческой жизни верным помощником, вспоминая о ней, я могу смело сказать: «И мне иногда здорово везло!»

Возвращаясь к давно нами оставленному Николаю Николаевичу Боголюбову, ассистентом у которого мне быть так и не пришлось, следует сказать, что его «метод» работы меня смущал. Все время смотря в клавир, он делал хору рукой знаки и командовал: «Двигайтесь, двигайтесь, стой!» Артисты равнодушно следили за его манипуляциями, не двигаясь, даже чуть посмеиваясь (любит артист посмеиваться!). «Беда», — сказал я себе. И сделал неоценимый вывод на будущее — нельзя на репетициях смотреть в клавир, режиссер — полпред композитора, а потому ему нельзя подглядывать в «шпаргалку», стыдно приносить клавир в портфеле. Надо весь материал держать в голове, глазах, ушах и, если возможно, в сердце. Нельзя также в течение всей репетиции выпускать из поля зрения ни на минуту (!) ни одного артиста.