Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А сосед наш стал женихом. Неухоженный, неопрятный, он принимал дам в своей неубранной комнате, не убирал он и на кухне. “Дамы” иногда наводили порядок, иногда так и сидели в этом “бедламе”, иногда громко закатывали сцены ревности, расспрашивали мою дочь, кто к нему ходит. В расположенном неподалеку Городском саду, где на лавочках по вечерам собирались пенсионеры, преимущественно женского пола, старик пользовался успехом, видимо, из-за густых, почти без проседи, волос и белозубой улыбки. У него сохранились все зубы. Он считал, что это потому, что он никогда их не чистил щеткой с пастой.
Старик почти не болел, а умер, упав прямо на улице. К нему долго не подходили, принимая за пьяного бродягу, потом долго не хоронили. Когда разыскали дочь, она его хоронить не захотела, так как он оставил их с матерью, когда та потеряла ногу в результате несчастного случая. Как решился вопрос, не знаю, потому что все это было уже после того, как мы, получив наконец отдельную квартиру в районе Большого Фонтана, поселились на седьмом этаже в доме с видом на море».
А вот еще один одесский коммунальный дом. Его описывал в своих воспоминаниях Леонид Иосифович Слуцкий:
«В Одессе я впервые увидел, что такое настоящая советская коммунальная квартира. Мы в Алма-Ате тоже тогда жили в коммунальной квартире, но она не шла ни в какое сравнение с одесской. Опять же, наша была в относительно новом, советской постройки доме. Это была нормальная большая квартира, в которой по всем понятиям должна была проживать одна большая семья. По советским же нормам из нее сделали квартиру для трех семей.
Одесская же квартира в весьма старом многоэтажном доме еще, видимо, дореволюционной постройки была, возможно, и спроектирована как коммунальная. Возможно, в старые времена это был какой-то доходный дом, где все комнаты сдавались разным людям. Но факт остается фактом: никогда в жизни я не видел более необычной планировки. Это был длиннющий коридор, и в него выходили с обеих сторон двери, двери, двери… Не могу, конечно, сказать точно, но, возможно, таких дверей было порядка 20–25. В каждой комнате, естественно, проживала семья. Одной из таких семей была семья моих родственников. Упирался коридор в большую общую кухню, где находились столы или столики всех этих 20–25 соседей. Неудивительно, что, прожив много лет в такой – с позволения сказать – квартире и не имея никаких шансов изменить ситуацию к лучшему, эти одесские родственники были первыми из всей моей родни, кто подал заявление на выезд из Союза, как только эта дверь, ведущая наружу, приоткрылась. Они уехали в Штаты и, естественно, не прогадали.
Хотя мне как-то до сих пор любопытно: неужели какие-то люди до сих пор живут в таких же ужасных условиях? Скорее всего да.
В чем-то похожие коммунальные квартиры я видел только в Ленинграде. Там семья других моих родственников жила тоже в старинном доме за углом от Невского, наискосок от Московского вокзала. Там было то же построение коммунальной квартиры: длинный коридор с множеством выходящих в него дверей и кухней в конце. Но там было намного меньше соседей – может восемь-десять. Поэтому можно считать, что мои ленинградские родственники жили по-царски».
* * *
Собственно, все так называемое «арбатское братство», воспетое Булатом Окуджавой и множеством других поэтов и писателей, было по большей части жителями коммуналок. Братство раскинулось на территории от нынешнего Нового Арбата и до самой Пречистенки. Один из тамошних жителей, Надир Сафиев, вспоминал: «Здесь, в двух шагах от Арбата и вечно гудящего Садового кольца, каким-то чудом сохранялся прочный, неторопливый, я бы сказал, даже патриархальный уклад жизни. Здесь, в тихих переулках Собачьей Площадки, исстари жил артистический люд, и их куртуазные поклоны, громкие, поставленные голоса никого не смущали. Артист уважал дворника, дворник артиста, и для соседа он был просто соседом. Многие здесь по-прежнему топили печи, вместе получали дрова на Большой Молчановке; знали, кто чем занимается, у кого какие заботы, знали, что здесь, на Собачьей Площадке, в очень давние времена держали собак для царской псовой охоты, а рядом в Кречетниковском переулке жили кречетники; переулки и улицы продолжали называть по старинке, как, например, нашу Композиторскую улицу Дурновским переулком. И дома называли по своим приметам. Старые по старым: “Голландский”, Оперную студию – “Студией Шацкого” или Музфонд – “Домом купца Мазурина”, нашу двадцать пятую поликлинику – Снегиревкой… Новые дома по-новому: “Морфлотовский дом”, “Вавиловский дом”…»
Он же писал, что «арбатская аристократия» покупала еду в гастрономе поблизости, притом предпочитала брать всего по чуть-чуть, граммов по сто – сто пятьдесят, максимум двести – сыру, языковой колбасы, осетрины горячего копчения. И экономно, и вкусно.
Сообщали всем свой адрес так, что местные почтовики все время пребывали в этаком вялотекущем ужасе: «Москва, Собачья площадка», а дальше – улица и дом. Почтовики писали старожилам гневные открытки – дескать, одной улицы достаточно официально, в Москве нет никаких площадок.
Бесполезно. «Братство» было непреклонно, и в первую очередь в своих привычках.
* * *
До конца 1990-х годов в коммунальной квартире в Столешниковом переулке жил поэт Алексей Алексеевич Дидуров, автор слов культовой песни «Когда уйдем со школьного двора…». Коммуналка эта была густонаселенной, страшной. Люди там жили самые разные. Дидуров писал в мемуарах: «Был в квартире жилец вне иерархии. Вообще. Инопланетянин. Ему даже по телефону никто никогда не звонил. Я с ним чаи гонял. Домой он приходил только спать, за час до чего и ставил чайник. Утром уходил. Во MXAT. Там всю жизнь помощником завлита проработал. Пенсионером ходил в театр просто жить. Булгакова когда-то знал! Звался всеми “Юрич” – по отчеству. Вот Юрич говорил часто, похлопывая меня по коленке или вздымая перст с ухоженным ногтем: “Терпите, Алексей! Господь терпел и нам велел. Теперь в России надо либо терпеть, либо
