Засуха - Владимир Топорков

Эх, врезать бы сейчас по рылу Бабкину, глядишь, и отвисли бы усы, не так воинственно топорщились, не издевался бы в открытую, только как пойти на это? Вон они, церберы председательские, курят на крыльце, вмиг прискачут, руки заломают… Не о себе думает Андрей, а всё о том же Лёньке, потому что так написано судьбой ему, грузный камень на шею она повесила, давит – не продыхнёшь…

Возникло внутри жжение, вроде зачадило там что. А тебя бы, Бабкин, на передок, под осколки да мины, под визг этот поросячий, что душу, как парусину раздирает, под великое «в бога мать», когда пехота зашевелилась, вперёд пошла, не оглядываясь! Вот бы натерпелся ты страху, в штаны наделал, пять бы дворников не отчистили… Ладно, Бог или чёрт с тобой, живи, паскуда, дыши воздухом, грейся на солнышке, пакостничай потихоньку. Андрей долг свой помнит, материнский наказ жалеть Лёньку – в ушах стоит.

Он ссутулился, покашлял в кулак и пошёл к двери. Дышать нечем стало, резь появилась в теле, нога раненая заныла, напомнила о себе. Он проскочил мимо мужиков опять молча, не останавливаясь.

На улице темнота густая, как мгла, уже глаз ни одного чёткого ориентира не может выхватить, только собачий лай несётся из деревни, доносится сюда тишиной. А может быть, в глазах слёзы стоят, мешают глядеть? Ведь слёзы как незваные гости, в самый неподходящий момент появляются.

Ладно, ещё раз себе сказал Андрей, жизнь на этом не кончилась, будет и рассвет, и день ясный! Лёнька вроде не дурак, голова у него светлая и если не заблажит, не заленится, он и там себе дорогу пробьёт. Но об этом пока рано думать. Андрей ещё поборется, попробует грудью брата прикрыть…

За неделю Лёнька вскопал свой огород у Ивана Тихоновича и перед вечером явился домой с тяжёлой ношей.

– Вот, братка, получай! – он крикнул радостно.

На губах у него, как у победителя, щедрая улыбка, и сам он, как медаль, начищенная осолом, блестит, играет желваками.

Лёнька сбросил с плеча мешок, похлопал его, и Андрей невольно обратил внимание: загорели руки у Лёньки, вроде в костре зарумянились, и на ладонях рваные куски кожи от мозолей. Нелёгкий куш выпал брату, тяжкий, как бревно, а не сдаётся, светится лунным светом уставшее лицо.

– Сейчас ещё принесу один, – сказал Лёнька.

– Давай уж я…

– Не-ет, – промычал Лёнька, – ты, братка, ужин готовь. У нас сегодня пир должен быть…

– С какой радости?

– А радость мы себе сами устроим. Вот она, радость наша… Лёнька поднял рубашку, и Андрей разглядел, что за ремень засунута бутылка с газетной затычкой, колышется мутная жидкость в посуде.

– С деда взятку взял? – улыбнулся Андрей…

– Нет, сам дал. Это, говорит, тебе за великий подвиг. Без тебя кто бы нас выручил! Так и пришлось бы с бабкой Малашей зимой коньки с голодухи отбросить. Кстати, дед тобой недоволен, Андрей. Говорит, не заходит к нам, чурается. А мы ведь не чужие…

Обожгло, окалило Андрея, будто опять в окопе сидит, тоска охватила. Зачем Лёнька сказал об этом? Ведь знает он, должен догадываться даже не очень крепким юношеским умом, что дорога к Ивану Тихоновичу для него не заказана, только не хочет он копошить, разворачивать душу, она и так в смятении. Даже короткий визит к родственникам Анюты – лишнее напоминание, ножом по ранам.

Догадался Лёнька – ненужное, больное сказал для брата – и снова перешёл на весёлый лад:

– Ну, готовь, братка, царский ужин. Мы с тобой заслужили.

И снова бегом направился на край деревни, к дому Ивана Тихоновича. А для Андрея мир потерял свои краски, обесцветился, стал, как холстина, серый и невнятный. Но переборов себя, он пошёл в дом, принялся готовить ужин. Раз просит Лёнька пир на весь мир, он постарается.

На загнётке разжёг Андрей кизяки, потянулся сизый дымок. Вонючее топливо, а надёжное. Всю зиму согревает. Верно говорят – голь на выдумки хитра. В их безлесной местности, где каждое полено дров – событие, научились люди использовать коровий навоз как топливо. Найти бы того мужика, кто придумал – Сталинскую премию не жалко отвалить за спасение крестьянской России. Собирают мужики коровий навоз в кучу всю осень и зиму, а летом добавляют туда трухлявой прошлогодней соломы, воды нальют и давай ногами месить. Со стороны глядеть – древний танец исполняют, польку-бабочку выделывают, а их нужда в этот балет втягивает. Перемешали навоз – теперь в форму подавай.

У Глуховых станок на четыре кизяка, и всё лето он по соседским дворам гуляет – пользуется популярностью. Производительная машинка, что и говорить, только руки не жалей. Иногда в навозе и стекло может находиться, и бурьян, руки свободно обрежешь или поцарапаешь. Но глядеть надо, как говорится, не зевай – на то ярмарка.

В прошлом году заготовили мать с Лёнькой столько кизяков, что на всё время хватило. И сейчас лежат в сарае штабеля, до будущей зимы сушатся. Скоро и новые можно лепить. Андрей уже закучил навоз на дворе. Да вот Лёнька…

При воспоминании о Лёньке опять заныло нутро. Вроде печёт внутри, даже хочется на крик сорваться. Жалко брата, но, видно, у него своя судьба…

Шикарный ужин придумал Андрей, можно сказать, аристократический – картошку начищенную поставил вариться на таганок, достал из погреба солёные огурцы, хрен, припасённый совсем недавно. Ещё земля не оттаяла, заколенелая, дробилась на кусочки, когда Андрей ломом эти корневища вырубал. А потом натёрли, и такой вкусной картошка с хреном получилась, как свиное сало во рту таяла. Немудрой этой его науке финка Ресма научила, в сорок пятом… Трёт, бывало, хрен, слёзы льются, а сама хохочет.

Оттаял с ней немного душой Андрей. Только знал – недолговечны его радость и уют, у солдата собственной жизни нет. Есть приказ – и растаял солдат, в дым превратился, в пух, в пепел – во что угодно, но святое военное дело требует: и тут не возникай, не шебурши, под трибунал свободно угодить можно.

Вспомнил Андрей, как в сорок втором, на первом году его военной службы, в донских степях два солдата из его взвода при отступлении в казачьем хуторе на кусок сала польстились, украли у старушки из погреба. Их два дня продержали в коровьем хлеву под замком, а на заре построили взвод, за хутор вывели солдат и арестованных и прочитали приговор… В общем, за мародёрство приговорили голубчиков к расстрелу. Командир взвода, как гвоздь жилистый, младший лейтенант Скрипкин командует:

– Огонь, ребята!

Винтовки клацнули, сухим громом залп громыхнул над утренней степью – и не стало соколиков. И Андрей стрелял… Может быть, от его пули тот маленький, скуластый, черномазый хохол, чем-то на Лёньку похожий, ковырнулся вверх ногами. Только грязные, потрескавшиеся пятки воздух полоснули и замерли на земле…

Сейчас бы Андрей не стрельнул, не поднялась бы рука… Знает он цену человеческой жизни, ох, знает! Жизнь, как звезда в небе, единственная, неповторимая, со своим блеском и оттенком, с теплом и излучением. Во имя жизни любовь и смерть пасутся на земле, радость и горе шагают. Разве её можно выстрелом укорачивать? Самое поганое дело… Тогда три дня рвало Андрея до зелени, вроде отравил нутро, чередой спалил, хиной прогорклой плесканул в желудок, в горло, в кровь.

Не судья он тем ребятам, трибуналу, приговору суровому, нет, только нелепо, варварски дико платить человеческой жизнью за кусок сала. Есть оно – сладко живётся, нет – терпеть можно, а такой высокой ценой только за любовь платить можно. Вот за Анюту бы пошёл на смерть Андрей. Прикажи ему сейчас – и не дрогнет ни одна мышца на лице…

А вот за Ольгу он смог бы? Странно, подумалось: а при чём тут Ольга, это, кажется, из другой оперы… Но вяло подумал, не запротестовала душа, наоборот, стало даже приятно. Он после того случая часто стал об Ольге думать. Чем-то понравилась Ольга ему, он, кажется, и сейчас бы подхватил её лёгкое тело, поднял и понёс… Может быть, люди, которые привлекают, испускают особое излучение, таинственным лучом душу просвечивают, кто знает?

Ввалился в кухню Лёнька, затопал босыми ногами по глиняному полу – на деревянные так и не хватило сил ни у матери, ни у отца – опять оглашенно крикнул:

– Принимай работу, братуха!

– Принёс что ли?

– Доволок, хоть сто чертей… А третий завтра дед наберёт, покрупнее, на еду пойдёт.

– Завтра тогда картошку надо сажать, – задумчиво проговорил Андрей.

– Правильно, братка, время…

Картошка закипела на загнётке, зафыркала, как рассерженный индюк, и Андрей приказал брату:

– Собирай на стол, посуду давай, хрен три, пока я картошку солью да подсушу.

Захлопотал Лёнька, забегал по избе, значит, проголодался… Да и немудрено, целый день наяривал лопатой. Знает этот великий инструмент Андрей. Сколько ему пришлось за три с лишним года землицы порыть – иному на всю жизнь столько не придётся: и в придонских степях меловую, едкую, как табак, копал, и в Белоруссии – красноватую, с гнилым болотным запахом, и в Карелии – каменистую и грубую, вперемешку с валунами. Заскрежещет железяка, а на сердце тоска – не на мину ли налетел, сейчас хлопнет – и взлетишь шаром… Говорят, у лётчиков пожелание было такое, чтоб число взлётов было равно числу посадок. Так вот после мины посадки не будет, иногда и тела не находили, месиво какое-то плюхалось на землю…