Засуха - Владимир Топорков

Картошка поспела. Андрей чугунок опрокинул на деревянное блюдо, по комнате запах пошёл дурманящий, показалось, шашлычный. Когда-то до войны ел Андрей однажды шашлык на грязинском базаре, и показалась ему эта пища царской, великолепной. Ешь её, и духовитый запах проникает в нос, горло, лёгкие, горьковатый привкус кровь разгоняет, как маховик.

Лёнька уселся на коник, оставив Андрею, как старшему, место на стуле, единственном в их доме. Можно кушать, откинувшись на спинку, расслабляться за едой, наслаждаться блаженством.

Самогон дедов оказался с пригаром, с густым запахом свёклы, сладковато-горький привкус шибанул в нос, но выпили по стаканчику – и веселее стало. Лёнька начал говорить, как трудно было ему копать дедов огород, не земля там, а спрессованная глина, ил, особенно под яблонями. Лопата, как торф, пластует глыбы, вроде ножом режет. Но слава богу, сила есть у Лёньки, расколачивал каждую колмыгу на мелкие кусочки, в пух землю разделал. Даже Иван Тихонович похвалил.

– Ты молодец, Лёня, – не удержался Андрей, тоже сказал доброе слово. Похвала как приз, награда, так человек устроен, что на ласковую речь сердцем откликается…

Засветился лицом Лёнька, распахнул пошире ворот рубашки. Он поглядывал на брата любящим взглядом, словно ждал ещё похвалы.

Первый раз после смерти матери царил в их доме какой-то удивительный покой, благополучие и мир. Будто всё, что происходит в сложной жизни, все тревоги и горести разбиваются о стены их деревянного домика, как крошатся весной льдины о ледорезы. Не дом, а запечатанная скорлупа, бочка, закрытая наглухо, куда не доносятся звуки.

Спал Андрей спокойно, крепко, вырубился и юркнул в глубину, бездну, в которой только тишь и сладкая, как кусок сахара, ломота в уставших ногах.

И проснулся он с ощущением тишины, спокойствия. Солнце било в окно, дробилось в стёклах, рассыпалось искрящимися бликами на стенах, будто было живым, как зеркало, хрупким. И его обдало этим светом, озарило.

Надо было вставать, он вспомнил о договоре с Лёнькой заняться сегодня картошкой, а это значит, что должен он сейчас найти Филатова. Бригадир обязан знать, где он находится.

На улице снова разгорался жаркий день, уже парило. Первая тревожная мысль, которая пришла в голову – опять сегодня дождя не будет, вон как высоко снуют ласточки, и небо чистое-чистое, хоть бы одна складочка, одна морщинка облачная отразилась на нём. Страшно становится, на пределе держится природа. Ещё несколько дней, и начнут вянуть травы, потеряют свою яркость деревья, сморщится хлеб в поле. Влага, как еда-питьё для человека, нет – и усыхает всё, становится жалким и беспомощным.

Филатов с громким покряхтыванием натягивал сапоги, когда в дом вошёл Андрей. Бригадир вялым взором окинул Глухова, снова принялся за закаляневший сапог. Губы его посинели, приплясывали от напряжения и раздражения – не сапог, а колодка какая-то, усох, проклятый.

В душе Андрей усмехнулся – их бы кремом или хотя бы солидолом помазать, но ленив Филатов, ох, ленив. Про таких людей покойница-мать говорила, что лень вперёд них родилась. Интересной жизнью жил бригадир: дома он ничего не делал, взвалив все семейные заботы на жену, безропотную Клавдию. В отличие от могучего, словно кряжистый дуб в лесу, Филатова, Клавдия была худосочной, как осенняя трава, но энергичная, стремительная, как щука. Наверное, сходство это добавляли два выступающих вперёд верхних зуба, вроде Клавдия рот приоткрыла и норовит проглотить.

Сейчас Клавдия гремела рогачами в чулане, видимо, готовила завтрак для своего беспечного муженька. Детей у них не было, и Филатов не раз говорил, что ему заботиться нет нужды. Клавка сама проживёт, вон она какая моторная…

Дождался Андрей, пока справится Филатов с сапогом, распрямится, смахнёт пот с лица. Прокалился лик его, словно волочил на себе бригадир тяжёлую поклажу.

– Степан Савельевич, – заговорил Андрей. – Я хотел сегодня дома остаться.

– Что случилось?

– Картошку надо посадить. Другого времени не будет.

– Да ты что, Глухов, спал что ли плохо? Как можно? Под просо залежь не пахана, а ты дома…

– Что ж, по-твоему, Степан Савельевич, – фыркнул Андрей, – я должен с голоду подыхать? Хорошо, у тебя вон Клавдия в доме плужит, а у меня…

– Женись, – Степан Савельевич ухмыльнулся, зыркнул на Андрея исподлобья.

– Женилка не выросла, – попробовал отшутиться Андрей.

Прыскнула в чулане Клавка, тонкий смешок её проник в комнату, и Филатов осклабился, вытянул лицо.

– А ты, правда, чудной, Андрюха. Не женат, а девками не занимаешься. Другой бы на твоём месте…

Клавдия выскочила, как торпеда, из чулана, неприятно подвигала своими выступающими зубами, сощурилась жёстко.

– Это ты кого имеешь в виду, мой милый? Уж не себя ли? Да я тебя, кобеля приблудного, враз на место поставлю. «На твоём месте, на твоём месте…» Бодливой корове Бог рог не даёт. Знаю я тебя, кобеля… Небось, отказываться будешь, кто Настёне Купыриной архисвятской ребёнка сделал?

– Ну, понесла, с бору – с сосенки, – закряхтел Филатов. – Что мне делать, если ты не рожаешь!

– Родишь от тебя, как же… Ты всю любовь по чужим углам разнёс, как паук паутину…

Рассмешила эта семейная баталия Андрея и огорчила. Обездоленный человек, такой, как Клавдия, особенно раним, будто сердце у него не грудной клеткой закрыто, а снаружи выступает, накалывается на все окружающие предметы, калечится до боли.

– Ладно, ладно, с утра распаляешься… А мужу целый день служить царю и отечеству, – Филатов нервно потёр пальцы, сказал Андрею: – Давай, Глухов, оставайся, но только так: я тебя не видел, а ты меня… Бабкин меня со света сживёт, если узнает о моём самоуправстве. Одним словом, действуй на свой страх и риск…

«И на том спасибо», – подумал Андрей и махнул за порог. Пусть теперь Филатов с Клавкой доругиваются, им полезно. Особенно Степану. Права Клавка – любит Филатов потереться около чужой юбки, большой специалист. Он, как нашкодившая кошка, грешит и раскаивается, шумит и конфузится.

Дома Андрей разбудил Лёньку, растолкал что называется. После вчерашней тяжёлой работы и самогонки разморило брата, размочалило, сидит на постели, растирает до красноты глаза. Снова подумалось: молодой ещё Лёнька, как лыко, жидкий, тяжело ему будет в армии. Это потом приходят к солдату сноровка и сила, когда пять пар портянок до дыр изотрёт.

Наконец, Лёнька соскочил с постели, заметался по комнате, загремел рукомойником. Только после умывания вернулись к нему осмысленность, ясность, и он спросил:

– Что будем делать, братка?

– Забыл разве – картошку сажать…

– А-а, чёрт, – заскрёб Лёнька в затылке, – совсем забыл! Ладно, пошёл дербач делать.

Дербач – три деревянных зуба, к колодке прибитых. Тащишь его – и три линии на земле остаются. По ним надо и картошку сажать, иначе так навиляешь, будто бык по дороге.

Знает Лёнька, чем заниматься, многое познал в крестьянском быту, где всё размеряло, рассчитано, даже самая простая вещь кажется гениальной. Может быть, поэтому мудрецы считают, что всё гениальное – просто.

Пока Лёнька стучал во дворе, Андрей приготовил завтрак. Картошку подогрел, засунув под таганок несколько сухих яблоневых сучков, достал из погреба холодного молока. Оно сегодня как раз пойдёт вроде лекарства после вчерашней выпивки.

Завтракали молча, словно набирались сил перед тяжёлой и нудной работой, а может быть, потому, что вчера выговорились.

Лёнька признался брату – влюбился он в Саню Жаворонкову, веселовскую дивчину, спасу нет, вроде, дуреет от её вида. А понравилась чем?

Походкой… Как птичка-невеличка парит над землёй, вроде её не касается, летит невесомо-лёгкой снежинкой, тополиным пухом. Одним словом, не девка, а какое-то видение, лёгкая солнечная тень. Они уже договорились, что Саня ждать его будет, когда он в армию уйдёт.

Улыбнулся вчера грустно Андрей – вот и у Лёньки любовь завелась, будет теперь сушить парня, как жаркий полеток траву, до прозрачности. Лёнька – не красавец, его портит нос с кривизной, горбинкой, но смоляная чуприна, острые чёрные глаза лицу придают цыганский блеск, да и ростом удался меньшой – на полголовы выше Андрея, плечистый. Такой обнимет деваху, и у неё сердце опустится в пятки, зардеет Саня, как маковый цвет.

Извечный удел человеческой жизни – любовь. Можно всё делать – в темнице держать, в пальцы гвозди заколачивать, петлю на шею набрасывать, только если пришла пора любить – ни одна преграда не остановит. Только смерть… Видно, пришло Лёньке время любить, время страдать и маяться, метаться в сладкой истоме и гореть огнём…

Они закончили завтрак и пошли на огород. Лёнька взял на себя более трудное – лунки копать, а Андрей за ним с ведром, бросает картошку в ямки. Не выдержит, конечно, Лёнька весь день так, намнёт мозолистые руки, но пока пусть охоту собьёт, укротит свой молодой пыл.