Вещие сны тихого психа - Геннадий Николаев

Отрываюсь от вечного, чтобы обратиться к доктору Герштейну. Уважаемый доктор Герштейн, пишу специально для Вас! Для начала два откровения: во-первых, я Вас очень уважаю - за Ваш ум, доброту, терпение, короче, человечность; во-вторых, я Вас ненавижу - за Ваши назойливые попытки влезть в мою душу, очистить ее от чего-то, что Вам кажется лишним, и тем самым, якобы сделать для меня добро, облагодетельствовать меня. Так вот, заявляю Вам категорически: я - абсолютно здоров! И то, что творится в моей душе, это сугубо мое личное дело, моя собственность! И я не позволю Вам, пусть даже из самых, как Вам кажется, наилучших побуждений, лезть ко мне в душу, ковыряться там, чистить и тому подобное. Категорически против! Если желаете, могу подать письменный протест доктору Матцке, в суд, куда хотите, но не позволю экспериментировать с моим сознанием! Чувство страха, которому, как Вы сами говорили, подвержены абсолютно все, еще не есть основание для содержания меня в психиатрической больнице. Я протестую! Я требую, чтобы немедленно, сегодня же меня выписали домой, не дожидаясь возвращения моей жены. Я вполне дееспособен! Инцидент с моей попыткой улететь в Москву можете считать результатом моей тоски по любимому человеку, и лишь моя природная рассеянность привела к столь плачевному исходу. Никакого вреда - ни близким, ни соседям, ни вообще жителям Германии - я не причинял и причинять не намерен. Единственная моя мечта - завершить труд, научно-публицистический, который я начал еще в Москве и который считаю делом всей моей жизни. Умоляю Вас, доктор Герштейн, переведите это послание доктору Матцке и попытайтесь убедить его в моем полном умственном здоровье. И душевном - тоже. Вы же сами не раз говорили мне, что ДУША моя здорова, что я не душевнобольной. Тогда в чем проблема? Я не желаю больше быть подопытным кроликом и расходовать деньги из федерального бюджета. Наверняка есть действительно больные люди, которым лечение в столь прекрасной больнице просто жизненно необходимо. Я же, повторяю, абсолютно здоров! Выпустите меня, пожалуйста, иначе, как мой сосед Франц, начну жевать простыню. С искренним уважением, абсолютно здоровый Марэн Бродягин, No 854 (Щ).

Я тщательно переписал это, если хотите, заявление на отдельном листе и в тот же вечер вручил его доктору Герштейну. Он, надо отдать ему должное, очень внимательно прочитал его, даже дважды, тут же исправил какие-то ошибки или описки и, наконец, обратил на меня свой печальный взор. От его сочувственного и такого пронзительного взгляда мне стало не по себе. Он всматривался в меня, как всматриваются в каких-то чудиков, людей странных, непонятных, загадочных и в то же время вызывающих чувство жалости. Но я, заранее настроив себя на борьбу, ждал, стиснув зубы, чтобы не навредить - в данном случае себе. Наконец он снял очки, протер стекла полой халата, снова нацепил на нос и тихо произнес:

- Не хотел вам говорить, но вы принуждаете... Вы здесь по просьбе вашей действительно очаровательной супруги, Галины Павловны. Она просила, умоляла спрятать вас на некоторое время... Дело в том, что за вами и вашими тетрадями охотятся какие-то люди из Москвы. Она очень переживает, боится, как бы вас не стукнули еще раз, но уже - основательно. Вы меня понимаете? Это, увы, не исключено. Нынче заказать какой-нибудь группировке убрать опасного человека раз плюнуть. Говорят, что и цены не очень высокие. Поэтому-то вас и спрятали к доктору Матцке, с моей помощью. Вы мне доверяете? Прекрасно! Что же касается чистки, против которой вы так взбунтовались, то уверяю вас, это абсолютно безвредно и, кроме пользы, ничего вам не принесет. Все ваши страхи, бредовые мысли, ужасы прошлых экспериментов - все это исчезнет из вашей памяти, как будто никогда и не бывало. Вы станете свободным от всех этих ужасов. Их просто не было в вашей жизни. Это не вмешательство в вашу душу, избави бог! Душа ваша, добрая, отзывчивая, мягкая, останется при вас. Я коснусь только некоторых слоев памяти - только тех, от которых вы сами захотите освободиться. Но, повторяю, только при вашем добром согласии. Если не желаете, я - пас! Тогда живите как хотите и ко мне больше не обращайтесь. Навязываться со своими добрыми услугами - не в моем характере. Вы поняли меня?

Да, я его понял, и мне было стыдно. Однако оставался существенный вопрос: кто охотится за мной и моими тетрадями? Доктор лишь развел руками.

- Возможно, - сказал он, - всё разъяснится после возвращения вашей жены... - Он пожал мне руку, поднялся и пошел, еще более сутулый и какой-то сильно состарившийся за один вечер.

- Доктор! - остановил я его. - Два вопроса. Если ДУША существует отдельно от тела, то почему говорят "душевнобольной"? Болезням подвержена ведь только телесная часть человека, а ДУША - бессмертна и нетленна. Так ведь?

- А второй вопрос?

- Э, нет, сначала ответьте на этот.

- Вы, товарищ, зациклились на душевной болезни. У вас ее нет. Забудьте. Выкиньте из головы. Душевная болезнь - всего лишь медицинский термин, к ДУШЕ не имеет никакого отношения. Мы говорим о разных вещах. Понимаете?

- Кажется, да, начинаю понимать. Спасибо, доктор. Тогда, если позволите, второй вопрос.

- Позволю. Давайте ваш второй вопрос.

- Это, собственно, не вопрос, а просьба. Мне надо, во что бы то ни стало, позвонить жене в Москву. Прямо сейчас! Очень прошу! Телефон внизу, как всегда, сломан, но деньги у меня есть. Можно как-нибудь организовать? Из кабинета...

Доктор поморщился, почесал в затылке. Просьба моя явно обескуражила его.

- В принципе позвонить можно, даже очень просто. Из кабинета доктора Матцке или из ординаторской. Но! Расчет за разговор придет в общем счете от Телекома через месяц. Бухгалтерия тщательно проверяет каждую цифру. Представляете, они приходят к доктору Матцке и спрашивают: что сие означает, кто звонил в Россию? Вы, доктор Матцке? Или доктор Герштейн? Доктор Матцке, человек весьма эмоциональный, приходит в ярость. Он - в Россию?!!! С какой стати?! У него что, есть в России коллеги или какие-то дела?! Да вы с ума сошли! Бухгалтерша извинится и уйдет, но, уверяю вас, доктору Матцке обеспечено несколько бессонных ночей, а впоследствии возможны и всякие непредсказуемые неприятности. Когда-то "самый талантливый поэт нашей эпохи" изрек: "Моя милиция меня бережет..." Здесь же "моя полиция меня бережет" как-то не звучит. И "моя бухгалтерия меня бережет" - тоже. Я могу взять этот разговор на себя, kein Problem! Но, представьте, ночной дежурный по ночам звонит в столицу иностранного государства! Для бухгалтерии и администрации это нонсенс! Меня тотчас уволят. Вам это надо? Мне - нет. Простите, не напомнил сразу: мы находимся в медицинском учреждении на территории Федеративной Республики Германии, это не Россия! Там, дома, я мог бы позвонить куда угодно с любого телефона и меня бы поняли. Здесь это - дикость! Хотите, я позвоню вашей жене со своего домашнего телефона и задам ей вопросы, которые вы запишете на бумажке? Годится?

Я поблагодарил доктора за разъяснения и готовность помочь мне, но я хотел, просто жаждал услышать милый, родной голос Гали, затаить дыхание от интонаций этого теплого, вливающего в меня силы и надежду голоса, от вибрации ее ДУШИ! Наконец, узнать, как там дела, и был ли я на испытаниях "Контура" или всё это странное наваждение. Кажется, он понял, не обиделся и ушел, взмахнув рукой. А я застыл от поразившей меня мысли: о каких испытаниях может идти речь, если Папа уже неделю назад умер, похоронен и Галя оформляет заказ на памятник! Я что, действительно рехнулся умом? О, господи, что подумала бы Галя, если бы услышала от меня такие вопросики. Но я же был на испытаниях! Видел весь этот кошмар, эту белую лошадку, молившую меня о пощаде. И схватка с Валентином из-за нее тоже не бред! Но когда всё это было?

Мне стало так страшно, что задрожали руки и пробил холодный пот. Я без сил повалился на кровать. "Спокойно, спокойно, ты же не сумасшедший, давай разберемся с самого начала. Нет, с начала сложно. Давай с того момента, как приплыли на Ольхон..."

(Из секретных записей.

К вечеру небо заволокло тучами, пошел мелкий дождь, перешедший в морось. Это - полудождь-полутуман, плывешь в нем как внутри дождевого облака. Каким образом мужик, руливший своей дорой, находил путь среди сгущающегося мрака, загадка. Возможно, по звукам, может быть, у коренных жителей есть какое-то особое чутье, не знаю. Наступила тьма египетская. Мужик воткнул в гнездо на днище высокий шест с фонарем, соединил проводки, и над нами зажегся тусклый, едва видимый даже нами, сидевшими в доре, огонек. Наверное, полчаса мы шли в кромешной темноте. Наконец впереди, справа, среди мути и мрака, бестелесно появились слабенькие желтоватые, расплывчатые пятнышки. Мужик оживился на корме, матерно выразился, что должно было означать "Приехали!".

Мы изрядно окоченели - нашими куртками и плащами укрыли Толика, которого буквально трясло. Он то приходил в себя, то проваливался в глухое молчание. Галя щупала у него пульс, боясь самого страшного. У меня кружилась голова и подташнивало, но я крепился, не позволял себе расслабиться. По сути, только Галя придавала мне силы. Очнувшись, Толик попытался повернуться, что-то явно мешало ему. Я чуть развернул его, а Галя проверила, что там может быть. И вытащила из-под него пистолет! Без кобуры! Как мы сразу не догадались! Я засунул его себе за пояс, как заправский супермен из боевика. Гале это почему-то не понравилось, она отобрала пистолет и положила его в свою походную сумку через плечо.