Ветер перемен - Корделия Биддл

Генри вздохнул (только в мечтах) и сдержал зевоту, от которой засвербило глубоко в глотке. «С шести утра, – пожаловался он сам себе, – до конца ужина, во сколько бы это ни было, или пока не кончатся развлечения и игры в салонах или на палубе: в кольца, в шахматы (коробки с шахматами вытаскиваются, потом разбрасываются фигуры, и про них забывают), в «призраки», трик-трак, не говоря уже о перетаскивании неуклюжих палубных кресел! Чего же удивляться, что меня одолевает зевота. Принеси это. Достань то. Вверх. Вниз. Сто раз в день на кухню и обратно».

– Подвинь вперед самую чуточку. – (Самые сварливые и самые настойчивые требования исходили от миссис Дюплесси.) – Нет, это слишком далеко! Теперь ноги открыты солнцу! Я же ясно сказала, самую чуточку, или нет? Может быть, это для тебя слишком сложное слово…

Каждый день Генри старался делать все так, чтобы только она не скулила и не хныкала, но это было трудно.

– Что это за чай, стюард, холодный, как лед! Когда я просила свежую чашку, я имела в виду вовсе не чистую чашку и не тот же старый чай. Сбегай на кухню и принеси другой…

«Но хоть миссис Экстельм – приятная дама, – решил Генри. – Знает меня по имени, во всяком случае, не гоняет слишком много туда-сюда. Даже встает и сама наливает себе, когда утром подаю на палубу бульон с гренками. Дети тоже ничего, если подумать, особенно когда они не за столом».

Генри вернулся к звону стаканов и звяканью ложек о почти опустевшие фарфоровые тарелки. Это был легкий ненавязчивый гомон, как будто белочки устраиваются на богатом листьями дереве, – звук какой-то далекий, летний и был бы вдвойне приятнее, если бы не нужно было стоять на уставших ногах. Он был бы очень, очень приятный.

– …Но послушайте, миссис Экстельм, он совершенно очаровывает Густава, правда?..

– …А какого крупного зверя, по-вашему, мы сможем…

– Я слышал, Британская Восточная Африка…

– Дельфины? Неужели? Сегодня утром? Почему же, дети, вы не позвали меня?..

Генри прислушивался к словам и шуму тарелок, стуку ложек, скрипу стульев, хрусту сахара, всплеску в каждой чашке для мытья пальцев, похожему на всплеск рыбы в пруду, – и пытался вспомнить, какой, в частности, звук сообщал о том, что он свободен. «Это скрип стула, на котором сидит миссис Экстельм, – сказал он себе, – тоненький скрип, издаваемый ножками стула, когда она отодвигает его от стола. Вот тогда-то я знаю, что все окончилось, я свободен».

Имея перед собой такую блестящую перспективу, Генри в последний раз поднял салфетку Поля, но мальчику не отдал. Поль взглянул на слугу, и на лице мальчика отразилось удивление, затем пробежала тень испуга, на мгновение появилось выражение досады из-за того, что не удалась проказа, наконец, он стушевался, увидев, что его разоблачили. «Бедненькая крошка помирает от скуки, вот и все. Он же совсем малыш. Ему совсем не нужно сидеть и болтать со взрослыми. Мне это ни к чему, и мне уже шестнадцать лет. А в пять лет я бы этого точно не вынес».

Генри вспомнил свои нерегулярные обеды. Хорошо, если он вообще обедал, а тут еще вечно орал кто-нибудь из младших сестренок или братишек и постоянно ссорились родители, если, конечно, отец был дома. А так мама кричала на детей. «Но чтобы заниматься болтовней ни о чем, – напомнил себе Генри, – то мне этим заниматься не приходилось. Мы с братишками старались улизнуть как можно быстрее».

Генри подтолкнул Поля в плечо, чтобы показать, что он его понимает, но подумал, что было бы хорошо, чтобы этого не заметил Хиггинс.

«Вас не должно быть видно, мой мальчик! – Генри представил себе, как начнет свою исповедь Хиггинс и как его, похожая на мордочку хорька, рожа покроется пятнами и презрительно поморщится. – Мы невидимки для этих людей. Ваше дело служить, а не показывать себя!»

Генри подумал, что он никогда не старается показать себя, привлечь к себе внимание, но Хиггинс только этим и занимается: тысяча дешевых слов и под стать этому ведет себя, как дешевка. Обожает читать лекции о «различиях между джентльменом и простым работником», любит изображать, будто каким-то божественным актом возвысился над классом, в котором родился, и, подобно ангелу во фраке, витает чуть ниже восхитительных душ, перед которыми он преклоняется.

«Это все равно, что быть в преддверии ада, – часто говорил себе Генри. – Как в том месте, куда, по рассказам мамы, попадают дурные люди, и где они лежат во мраке годы, и годы, и годы, пока им не скажут, что все их грехи прощены».

Генри стряхнул с себя воспоминания о прошлом и вернулся в столовую. Доктор Дюплесси углубился в какую-то свою историю, а его супруга воркующе подхохатывала ему, чтобы продемонстрировать, как высоко она ценит его интеллект.

«Ну разве это не «спектакль», – решил Генри, переминаясь на уставших, ноющих ногах, уговаривая их послужить еще немного. – Это надо же, жирная старая бегемотиха строит из себя школьницу из монастырского колледжа. И никакая она не леди, как бы ни кривила губы».

Испугавшись, что по его лицу можно догадаться, что у него за мысли, Генри наклонился вперед и стал смахивать крошки со скатерти перед мастером Полем. Серебряная щетка зашуршала по кружевной скатерти, затем легонько звякнула о плоский совок, как учил Хиггинс. «Чтобы леди или джентльмен знали, что ты закончил свое дело, – говорил он. – Наша цель: никогда не мешать. Наша задача – прислуживать и ждать».

Генри потянул пальцами ног, как мог дальше, потом потер лодыжку о лодыжку. Он часто прибегал к этому трюку и проделывал его так, чтобы не шевельнуть плечами. Он был пластичным, как растопленный воск.

– …А что самое интересное, по-вашему, сможем мы увидеть на Мадейре, доктор? Не считая того, что это будет наша первая высадка на берег, вот что я хочу сказать, это уже само по себе будет интересно… Что бы вы порекомендовали посмотреть в первую очередь?

Это говорила миссис Экстельм. Генри очнулся. Ведь он завербовался сюда ради того, чтобы посмотреть мир, не так ли? Нужно послушать. Но тут доктор Дюплесси начал перескакивать с каких-то мощеных круглым камнем дорог на женщин-кружевниц, потом заговорил о том, как плохо сказывается на сердце перенос тяжелых грузов по горам, и мозг Генри опять затуманился.

– Еще чуточку сливок, чуть-чуть… – были последние слова, которые он услышал. – Последнюю меренгу, и я больше абсолютно и окончательно ничего не ем…

Когда у пообедавших начался час, который доктор Дюплесси называл «существенно важным для человеческого организма периодом», и стюарды, помощники стюардов, повара, кондитеры и всегда готовый броситься выполнять приказание Хиггинс ненадолго вздохнули, обретя небольшой перерыв в своей беспокойной работе, Джордж сидел в кабинете, проводя очередное совещание с Бекманом.