Северные рассказы - Константин Носилов

Не пустить их невозможно: они лезут, как только отворяешь дверь, под ноги, отдирают двери своими лапами, поднимают рев и стон, если оставишь на улице, и не дадут спать никому. Когда я впускаю их в кухню, они оставляют меня, довольные, и в это время, когда я иду делать записи в метеорологическую книжку, они отправляются исследовать кухню, и слышно, как облизывают наши сковороды, тазы, роняют ухваты и лопаты и гложут кости вчерашнего ужина, уже обглоданные нашим псом.

Но так как всего им хватает не надолго, то они начинают будить своего друга Мишку, который лягается, бранится, посылает их „ко всем чертям“, пока они его не ублажат покорными голосами и облизываниями его голых пят и рук. Он пробуждается и начинает с ними разговоры.

Потом слышно, как он начинает класть дрова в печку и ее растапливать; потом он идет за тюленьим мясом в кладовую, возится с большим чугуном, в котором варит он им каждое утро щи. И во все это время „инженеры“ ведут себя прекрасно: не стонут, не просят, не мурлыкают, терпеливо дожидаясь завтрака, уверенные, что Мишка их не обманет.

Но когда в кухне станет распространяться запах тюленьего кушанья, они начинают обнаруживать некоторую тревогу, и он выпроваживает их в сени, прося обождать, уговаривая их быть терпеливыми, пока он не вынесет им завтрак.

Завтрак „инженеров“ — самое любопытное зрелище нашего утра. К этому времени уже поднимаются даже ленивые, и вот голодным „инженерам“ выносят две шайки щей, и мы сходимся смотреть, как они примутся за завтрак.

Заслышав звон опрастываемого чугуна, они поднимают рев и начинают царапать двери, прогоняя всех псов из сеней, и, когда пара матросов выносит им дымящийся завтрак, они уже на дыбах, протягивают свои мохнатые лапы, хватают каждый свою шайку и тянут ее вниз, пока не поставят завтрак перед их мордами, нарочно подальше друг от друга. Но завтрак горяч, так что к нему не подступайся, пар валит до потолка, и „инженеры“ начинают кружиться около шаек, выглядывая, где плавают куски аппетитного вареного нерпичьего сала. Это сало подрумяненное — первое, что хочется съесть на голодный желудок; но взять его трудно, и нужна особенная ловкость и риск обжечь себе лапу, чтобы выхватить его из шайки. Но голод чего не сделает: они приноравливаются, выглядывают; один момент, ловкое движение лапой, — и кусок подцепляется когтями. „Инженер“ садится и поднимает высоко свою лапу и трясет ею, ревя от боли, и потом начинает ее старательно облизывать черным языком. Кусок съеден. Сало выловлено. И они начинают кружиться около своих шаек, облизывая осторожно края и зло поглядывая, не приблизится ли какая собака.

Последние никогда не пробуют у них отнимать кушанье, но тем не менее стоит только одной-другой показаться и потянуть носом по направлению к завтракающим „инженерам“, как они с ревом бросаются на них и дают им такого шлепка лапой, что те с визгом ретируются поскорее.

Но этим дело не заканчивается: один из них всегда съедает раньше другого, то тот, кто съел раньше, направляется к шайке другого, и они поднимают такую возню, что все содержимое летит в разные стороны, и они скоро убеждаются, что шайка пуста, а щи находятся на их шкурах, которые необходимо вычистить, пока они не обмерзли в таком виде.

Это всегда почему-то делается на вершине нашего сугроба, у самых окон кухни, словно нарочно, в благодарность Мишке за завтрак.

„Инженеры“ усаживаются друг против друга и начинают сначала тихонько, потом смелее облизывать друг друга, сначала морды, на которых больше осталось съедобного, потом другие части тела, старательно, с каким-то разговором, мурлыканьем; словно они рассказывают при этом какую историю, в самом лучшем расположении духа, пока эта уборка которому-нибудь не надоест, и они снова не раздерутся, надававши друг другу основательных плюх.

После этого они, как ни в чем не бывало, отправляются мыться на берег моря и там полощутся в воде и ныряют под льдины. Мы каждый раз серьезно заботились о том, чтобы они не унырнули под большую льдину, откуда им уже не выплыть.

Но они знают хорошо свое дело и, выполоскавши таким образом свою белую шкуру, отправляются в свой ледяной дворец и начинают акробатические представления перед нашим кабинетом, с замечательной ловкостью лазя друг за другом сквозь сделанные ими самими для того отверстия в стенах ледяного дома и в его крыше, в которые они быстро, быстро протискивают свои толстые туловища, словно нарочно очищая этим свои блестящие шкуры.

И так целый день с некоторыми перерывами, в которые им приходит на ум или проведать, что делает их друг Мишка в кухне, или захочется поиграть с собаками, которые их боятся.

С собаками они обращались не особенно дружелюбно: как только завидят, что те улеглись кучкой спать в сени, они тотчас же являлись тревожить их, или, сами желая отдохнуть в их компании, ложились не рядом, а обязательно на них и еще, злодеи, не позволяли собакам протестовать, что их так задавили, сердито урча и грозя трепкой… И собаки терпели все, выносили, пока было это возможно, пока вся эта группа отдыхающих зверей не разбегалась при первом удобном случае, и тогда поднималась драка. Тогда повар Мишка выбегал на шум с помелом и гнал всю честную компанию за двери.

Эти наши приятели вечно что-нибудь выдумывали новое для своих забав, как настоящие дети, которым вечно хочется проказить, шалить.

Но что они еще больше того любили, это — ездить с нами на яхточке.

За этим они всегда ревниво следили, и только что мы отправлялись куда и поднимали паруса, как они уже были тут, заползали без спроса на борт, отправлялись в нос судна, и оттуда уже их невозможно было выжить никакими силами, потому что они хватались за снасти. И вот, приходилось с ними плыть на охоту, отправляться в целые экскурсии.

Эту страсть к путешествиям по воде, вероятно, они имели от природы, хотя и не бывали еще на льдах с матерью. И как только мы причаливали ко льдам, они всегда были страшно этим довольны; бросались и бегали по льду, нюхали в нем каждую продушину, которую делает там нерпа, и находили столько дела, удовольствия, купаясь в прозрачной воде, что мы даже позабывали о них на охоте.

Там, на пловучем льду, они были в природной обстановке, и мы побаивались часто давать им подобное удовольствие, чтобы они не покинули совсем нашу яхту. Это могло случиться легко: стоило бы только показаться белому медведю, и наши „инженеры“ убежали бы к нему, предполагая в нем свою матушку.

Но этого не случилось, а случилось нечто другое, когда мы добыли прекрасную, белую, громадную медведицу. Они были страшно довольны этим и сразу сообразили, что она может им заменить мать, и как только мы показали ее им, уже мертвую, лежащую на льду пролива, смело отправились к ней, чтобы прежде всего полакомиться ее молоком.

Но, не найдя молока, они долго старались ее оживить жалобными стонами и так трогательно лизали ее рану, так трогательно обнюхивали ее и стонали при этом, что нам было от души их жаль.

Однако, потом они преспокойно кушали ее мясо.

Мне не забыть, как однажды они ездили со мной на яхточке на остановившуюся против нашей колонии норвежскую промысловую яхту.

Это было в тихое, ясное утро, и появившееся судно со своими двумя высокими мачтами, на фоне голубого неба и нашего мыска с белым снегом, так было красиво со своим отражением на зеркальной поверхности воды, что мы собрались целой компанией посетить гостей из Европы.

Мы садимся на яхточку, берем весла, и „инженеры“ уже тут, в носу, и смотрят в прозрачную, зеленоватую воду. Едем тихонько, причаливаем. К нам навстречу выходят русые финны и подают трос, по которому первые забираются на судно „инженеры“. Норвежцы в восторге от этих гостей и за шиворот снимают их с троса и ставят на палубу, к общему смеху. Потом на борт вылезаем мы, ввиде почетного их конвоя, и вот мы в гостях, на широком покатом полу палубы среди куч разных сетей и бочек, окруженные веселыми моряками, которые сосут от удовольствия трубки и смеются над нашими „инженерами“.

Штурман нас приглашает в каюту, медведи за нами, — и нужно было видеть этих гостей в каюте норвежского судна, как они просили у добрых норвежцев сахару и даже не отказывались от трубок и сигар, которые им предлагали бравые моряки.

Но скоро они нам надоели, и мы выгнали их на палубу, чтобы заняться деловым разговором. Матросы ушли туда же, и там у них поднялась порядочная возня с нашими „инженерами“.

Они сажали и поднимали их на мачты, заставляли их лазить на самый верх, ходить и бегать по борту, завертывали их в паруса, спускали их в трюм и в кухню и в конце концов сбросили их в море, где я и застал их плавающими преспокойно ныряющими в прозрачной воде, где они играли, то всплывая на поверхность и барахтаясь лапами, то погружаясь глубоко в воду и почти исчезая там из виду.