Смотритель. Книга 1. Орден желтого флага - Виктор Пелевин

— Никколо Третий был монахом, — возразил я.

— Когда-то в юности. Перед тем как его сделали Никколо Третьим, он был освобожден от обетов, что ты, несомненно, знаешь. Смотритель должен быть мирским человеком. Он должен погрузиться в суету и тщету, потому что иначе невозможно будет приложить к этому миру силы Флюида. Но энергия, проходящая сквозь него в обе стороны, столь чиста и тонка, что никогда не смогла бы зародиться в обычном мирянине. Это тяжелая жизнь, Алекс, и не всегда она кончается хорошо.

— Я видел, — ответил я. — Именно поэтому я не стремлюсь на эту должность.

— Он полон смирения, — сказал Ангел Огня. — Незачем сгибать его еще сильнее. Он может не разогнуться.

Все четыре Ангела замолчали — и пребывали в сосредоточении долго. Я догадался, что они продолжают бессловесно общаться - просто эта часть их беседы не предназначена для моих ушей.

— Как я понимаю, возражений ни у кого не осталось, - сказал наконец Ангел Воды, причем мне показалось, что в его голосе опять прозвучал сарказм. - Переходим к процедуре.

Четыре Ангела поочередно возникли передо мной, и каждый сказал:

— Ты наш господин!

Все вокруг скрылось в разноцветном мерцании Aurora Borealis. Когда сияние рассеялось, на полу передо мной появился вензель:

- Обычно Смотрители ищут в своей монограмме предзнаменование, - сказал Ангел Огня. — Что ты видишь?

Я внимательно поглядел на вензель.

— Пирамида, колонна, луч света с неба. А также слоновая болезнь в запущенной форме... Прошу извинить, говорить этого не следовало.

— Надеюсь, — сказал Ангел Воды, — ты понимаешь, что угадываемые тобой смыслы больше зависят от случайно доставшейся тебе буквы, чем от фатума.

— Фатум может зависеть и от буквы, - возразил Ангел Огня.

— Буква и судьба - одно и то же, - подвел итог Ангел Воздуха.

Ангел Земли промолчал.

Острые крылья Ангелов больше не упирались мне в горло.

Я увидел на полу черную треуголку с золотым позументом. Она лежала справа от меня. Слева лежал свернутый серый мундир с двумя большими звездами на груди. Сзади - фасции вроде тех, что носил монах, сопровождавший Никколо Третьего.

— Это память о Павле Великом, — сказал Ангел Воды. - Его шляпа и мундир. Созданные Флюидом копии соответствуют твоей телесной форме. Если все сложится хорошо, придет день, когда ты сможешь надеть подлинную шляпу Павла. Но с практической точки зрения разницы нет. В этих вещах присутствует наша сила. Они должны быть тебе впору... Надень мундир и треуголку сейчас.

Меня всегда угнетал архаичный вид Смотрителей в парадном облачении. Треуголка вместе с черной маской превращала их в каких-то итальянских карнавальных злодеев, а две звезды на груди — серебряная и золотая — как бы доказывали, что злодеям улыбается судьба... Но спорить не следовало.

Встав, я переоделся на глазах у Ангелов.

— Теперь ты сможешь управлять Флюидом, — сказал Ангел Воды. — Хорошему медиуму реликвии для этого не нужны. Но так надежней...

Шляпа и мундир действительно пришлись мне впору - но в них я чувствовал себя ряженым. К тому же шляпа была тяжелой из-за скрытых внутри резонаторов.

— Мне следует одеваться так все время?

— Нет. Обычно Смотритель обзаводится свитой из двух человек. Один носит фасции, другой - треуголку. Но ты можешь просто держать эти вещи в шкафу.

— Это я тоже должен взять? — спросил я, кивая на фасции.

— Не беспокойся. Все будет доставлено в Михайловский замок. Тебя попросили надеть шляпу и мундир, потому что новый Смотритель впервые появляется перед приближенными именно в таком виде.

- Что мне делать дальше? - спросил я.

- Тебя ждет еще одна формальность, - сказал Ангел Воды, — не совсем удачно названная мною «ультимативной проверкой». Это действительно в некотором роде испытание, хотя Смотрители обычно проходят его без проблем. Но, зная твою впечатлительность, доверчивость и подверженность внушениям, призываю тебя не волноваться и не принимать его слишком близко к сердцу. Попробуй отнестись ко всему с юмором...

Прозвучало это несколько тревожно. Даже угрожающе.

- Что это за формальность?

- Тебе следует посетить Комнату Бесконечного Ужаса. Не сказал бы, что это приятное приключение, но именно оттуда новый Смотритель должен выйти в Михайловский замок к свите... Тебе уже пора там быть. Удачи.

Четыре Ангела закрыли глаза, и их огромные серебряные головы застыли. Я некоторое время ждал, что кто-то из них вспомнит про меня, но они, похоже, превратились в металлические изваяния. Разговор был окончен.

Я решил хотя бы попрощаться — но стоило мне открыть рот, как это легчайшее движение губ нарушило баланс мироздания. Пол под моими ногами накренился, я взмахнул руками, и вселенная перевернулась опять.

Все произошло так быстро, что я даже не успел упасть - вернее, потеряв равновесие в одном месте, удержал его в другом. Но теперь я заметил грань, отделявшую один мир от другого.

Это было странно и жутковато — словно память о крайней быстроте этого кувырка рождалась уже в новом мире, а в старом осталось бесконечно долгое падение в черную бездну ума - и холодные мысли и планы, заполнявшие забытую вечность.

Обрывки планов я, впрочем, помнил -возвести себе дворец в виде пирамиды, выяснить все насчет Юки и что-то еще, касавшееся Великого Фехтовальщика, моего несостояв-шегося убийцы: он, думал я, еще поплатится... Все это было нелепо, как обрывки дурного сна - и испарилось, лишь только я увидел вокруг себя гнутые кресла, позолоту и висящие на стенах картины.

Я понял, что я в Михайловском замке.

Я стоял в большой круглой комнате с высоким сферическим потолком, покрытым прямоугольными углублениями-кессонами -напоминавшими не столько римский Пантеон, откуда они были скопированы, сколько вафельный торт. Возникало это кондитерское чувство главным образом из-за помпезной золотой отделки, как бы говорившей недоверчивому миру: «Мы — империя не со вчерашнего дня, а минимум с позавчерашнего».

У стен стояли золоченые диваны и стулья с персиковой обивкой. Над ними висели портреты павловских времен — пепельные волосы румяных прозерпин, парики и крестики забытых асмодеев...

По мне, ротунда была чересчур высока — подобное использование пространства казалось нерациональным. Но таков был вкус позднего восемнадцатого века, уже тянувшегося, как изящно выразился один монастыр-

ский искусствовед, «к строгой имперской линии, проступающей сквозь голый абсолютизм разоблаченного барокко». Наверно, искусствовед хотел сказать: стоило прибыть императору с большими батальонами, как все заметили, что король голый.

Кто это, кстати, первым сказанул про голого короля? Кажется, госпожа де Монтеспан? Дура, он потому и голый, что сейчас драть тебя будет...

Я громко засмеялся - брат Луи оценил бы шутку. Но смех мой странно и тревожно прозвучал под старинными сводами.

Я заметил, что в комнате нет ни одного окна. Мало того, отсутствовала даже дверь. Я видел место, где ей полагалось быть, - но там плавно изгибалась стена, слишком толстая, равнодушная и старая, чтобы ее могли хоть немного тронуть даже самые отчаянные удары моей головы.

Не дождетесь, подумал я.

В центре комнаты высилась круглая малахитовая тумба. На ней полагалось бы стоять какой-нибудь огромной драгоценной вазе -из тех, что покорные уральские гномы вырезали в своих подземельях во славу жирной немецкой узурпаторши. Но вместо вазы на тумбе была легкая золотая подставка - а в ее выемке покоилась темная от времени флейта-флажолет.

Когда-то, совсем давно в детстве, я брал уроки игры на похожей флейте. Недолго. Но кое-что я помнил.

Взяв флейту, я попытался сыграть отрывок из знаменитого концерта Баха. Играл я довольно долго, но в конце концов устыдился неточностей. Впрочем, у меня никогда не получалось особенно хорошо. Поразительно было, что я еще помню эти навыки через столько лет.

Положив флейту на место, я подошел к одному из висящих не стене женских портретов. Мне улыбнулось незнакомое милое лицо — свежее и, верно, юное — сказать точно было сложно из-за румян и пудры, честно запечатленных живописцем. Памад, как тогда говорили дамы. Взбитые волосы, жемчужное платье, старинный потрескавшийся перламутр... Грамматика любви...

Девушка немного походила на Юку — особенно глаза. Когда Юка, чуть сощурившись, глядела на меня со своей подушки и в комнате уже было солнце, ее глаза превращались в две солнечные дорожки на утреннем море. И эти же две солнечные дорожки теперь глядели на меня из прошлого — пойманные в краску, как древние стрекозы в янтарь.

Картина, видимо, была ценной — ее защищало стекло. И в этом стекле я увидел себя - в черной треуголке и мундире с двумя большими звездами. Это было до того непривычно и даже жутко, что я вздрогнул.