Зеркало вод - Роже Гренье

Один из них ответил:

— Прежде всего мы участвуем в Играх для собственного удовольствия и за свои деньги. Бобслей — дорогой спорт. И мы оплачиваем его сами, у нас есть на это средства. А если наш образ жизни не устраивает Олимпийский комитет, мы сделаем ему ручкой.

— Кроме того, — добавил другой, — наш тренер — вот такусенький человечек. — Он опустил руку на уровень своего пояса. — Вы можете себе вообразить, как это он запретит что-либо четырем громилам, общий вес которых составляет чуть ли не полтонны?

Жан-Клод спросил, где они приобрели свои лисьи шапки: он хотел бы купить такую сынишке. Затем разговор снова перешел на бобслей. Мы говорили об опасной трассе, о страхе.

— Вы себе это просто плохо представляете, — сказал один из бобслеистов, тот, что носил большие усы. — Знаете что, садитесь-ка с нами в машину, и мы отвезем вас к старту. Увидите все своими глазами.

— К сожалению, я не смогу, — сказал я. — На мне еще висит репортаж о торжественном ужине и бале в «Гранд-отеле».

— А я хочу посмотреть, — сказал Жан-Клод. — Поехали.

— Мы подбросим вас в «Гранд-отель», — предложил один из бобслеистов.

— Спасибо, на улице идет снег, а я должен прибыть в таком виде, чтобы с меня не текло. Я лучше поищу закрытое такси. А вы позаботьтесь о моем приятеле. И никаких фокусов, умоляю.

— Это мой папа, — сказал Жан-Клод. — Он вечно боится, как бы я не простыл.

В «Гранд-отеле» я сновал между столиками вместе с другими журналистами и фоторепортерами, беря на заметку имена присутствующих на ужине известных особ. Вот где чувствуешь себя в какой-то мере лакеем! Я отметил, что на торжество прибыл двоюродный брат королевы Англии, но не сама королева, брат иранского шаха, но не сам шах, племянник экс-короля Италии, но не сам экс-король, вице-президент компании «Дженерал моторс», но не сам президент, грек-судовладелец, но не самый знаменитый… Затем следовал перечень послов, деятелей кино, неизменно присутствующих на светских раутах. Я решил, что все это не представляет ни малейшего интереса, и ждал открытия бала, чтобы, взглянув на эту церемонию, вернуться в свой номер и лечь в постель. Все это — огромный зал, освещенный большой люстрой, скромный оркестр на эстраде в углу — смахивало на провинциальный бал в префектуре. Впрочем, я заметил тут и местного префекта, танцевавшего нечто среднее между фокстротом и ча-ча-ча с полной дамой в длинном старомодном платье цвета недозрелых яблок. Они проплыли по краю площадки, и я разглядел даму — то была Элизабет Хэртлинг.

На улице по-прежнему шел сильный снег. Ослепительно белой пеленой он покрыл дороги и тротуары. Возвращаясь в отель, я промочил ноги в тонких туфлях. Как только я добрался до пресс-центра, принялся разузнавать, вернулся ли Жан-Клод. Ключ от его номера все еще висел, на стойке у портье. Я спустился в бар. Это был час, когда рыжий журналист-англичанин исполнял свой обычный номер: взобравшись на эстраду, пел «Alexander’s ragtime band»[27]. Жан-Клода здесь не было. Бармен сказал мне, что он исчез вместе с четырьмя бобслеистами и больше он его не видел. Я поднялся в холл и стал мерить его шагами, время от времени выглядывая на улицу, которая спала под снегом. Полчаса спустя я услышал громкий шум мотора, а вскоре темноту прорезали лучи фар, в которых плясали снежинки. Это был «бентли». Он остановился перед отелем. Я поднялся на подножку, чтобы расспросить пассажиров о моем друге, и тут увидел Жан-Клода, трупом лежавшего на заднем сиденье. Один из великанов, взяв его на руки, отнес прямо в номер. Второй бросился будить ночного портье, чтобы тот вызвал врача.

В ожидании доктора, пока Жан-Клод недвижно лежал на своей кровати, все еще не приходя в сознание, бобслеисты объяснили мне, что произошло. Они хотели показать ему трассу, как и договаривались. Поднялись на машине к стартовой площадке. Там они показали ему тобогган, изобразили старт, когда, разогнав снаряд, они прыгают в него на ходу. И тут Жан-Клод, который не очень твердо держался на ногах, вдруг шлепнулся на задницу. Размахивая руками и пытаясь встать, он поскользнулся и упал в ледяной желоб, и тут уже ничто не могло его задержать. По убеждению одного из четверых, он сделал это нарочно, но трое других думали иначе. Он пролетел рывками метров сто, взметая тучи пушистого снега. К счастью, на вираже его выбросило прямо на склон. Бобслеистам понадобилось немало времени, чтобы извлечь его оттуда.

Врач долго ощупывал пострадавшего, но переломов нигде не обнаружил. Возможно, Жан-Клод отделался лишь кровоподтеком на правой скуле. Однако врач сказал, что было бы все-таки лучше положить его в больницу. Раз он потерял сознание, возможно, у него сотрясение мозга. Надо, чтобы больной находился какое-то время под медицинским наблюдением. Врач посоветовал назавтра его госпитализировать. Мы же думали, что на самом деле никакого сотрясения мозга у Жан-Клода нет — просто он мертвецки пьян. Решили подождать, утро вечера мудренее.

Внезапно погода изменилась. Снег прекратился, небо очистилось от туч, и температура снова упала до десяти градусов мороза. Я оставался возле Жан-Клода всю ночь, прикорнув в кресле. Утром пришла вторая телеграмма от Милдред Планкет, она требовала статью. Жан-Клод мирно спал. Проснувшись после полудня, он объявил, что чувствует себя вполне хорошо и намерен встать. И стал искать свои очки. Я высказал предположение, что, должно быть, он потерял их, когда летел по ледяному спуску. К счастью, у него оказалась запасная пара. Я пошел за кофе.

Убедившись, что он проснулся окончательно и находится в довольно приличной форме, я рассказал ему обо всем, что произошло накануне вечером, когда он потерял сознание, о том, как его привезли в отель. И объяснил, почему врач хотел, чтобы он лег на некоторое время в больницу. Разумеется, он отказался, и я не стал настаивать. Я не верил, что у него может быть повреждение черепа.

— И вот еще что. Нам нужно серьезно обсудить вопрос о твоей статье. Я получил вторую телеграмму от Милдред.

Жан-Клод насупился и стал похож на упрямого ребенка. Глядя на него, такого сердитого, с кровоподтеком на правой скуле, можно было легко вообразить, будто он упал в школьном дворе на переменке.

— Ответь ей, что она получит эту статью через два дня.

Мне надо было идти смотреть последний тур фигурного катания — произвольную программу. Жан-Клод рассказал мне, как он провел послеобеденное время с Элизабет Хэртлинг на берегу озера, где соревновались конькобежцы. Прежде чем уйти из отеля, я прошел в почтовый зал и отправил Милдред Планкет телеграмму:

«Жан-Клод был болен. Теперь поправился. Статью получите через два дня».

Сидя на трибуне, я рассеянно смотрел, как одних участников соревнования сменяют другие. Мыслями я был не здесь. Но после каждого выступления, когда умолкала музыка (эти ужасные попурри из «Седьмой симфонии», «Сельской чести» и произведений Гершвина и Чайковского, которые фигуристы выбирают себе в качестве музыкального сопровождения), я словно завороженный не мог отвести глаз от судейской коллегии, расположившейся у самого края ледяного поля. Тепло укутанные судьи были похожи на чучела, которые время от времени поднимают таблички с цифрами, означающими число присуждаемых очков. Это судилище, в котором участвовали немые, безжалостные, лишенные человеческого облика призраки, вызывало у меня дурноту, точно страшное видение, точно ночной кошмар, и кончился он только тогда, когда я покинул стадион. Впрочем, за пределами стадиона меня, тоже ждали судьи: Олетта, Милдред Планкет. И Жан-Клод был не последним среди них.

На, обратном пути в толпе мне встретилась Элизабет Хэртлинг, которая поинтересовалась, где мой друг. Я ответил, что он заболел и остался в пресс-центре.

— Какая жалость! Я уезжаю завтра утренним поездом, а мне так хотелось бы увидеться с ним еще разок.

Ночью столбик термометра упал до минус двадцати. Рано утром — машина «Гранд-отеля» отвезла Элизабет Хэртлинг, закутанную в меховое манто, на маленький вокзал. В бледном свете дня на перроне маячила худощавая фигурка Жан-Клода. Он подошел к ней.

— Я решил с вами проститься во что бы то ни стало.

Он дрожал с головы до ног в своей тоненькой зюйдвестке. Посыльный отеля расставлял чемоданы кинозвезды в купе.

— И вы поднялись в этакую рань, в этакий холод!

Они молча прошлись туда и обратно по платформе.

— А теперь возвращайтесь в отель, — сказала Элизабет Хэртлинг, — иначе вы простудитесь.

Жан-Клод отказался, но тут как раз послышался свисток — сигнал отправления. Не снимая перчаток, актриса кончиком пальца тихонько погладила его распухшую скулу и поднялась в вагон. Последним видением, запечатлевшимся в памяти Элизабет Хэртлинг, была эта неподвижная фигурка продрогшего подростка — можно было подумать, что Жан-Клод, внезапно ставший строгим ревнителем этикета, не в силах повернуться и пойти к выходу раньше, чем поезд исчезнет из виду.